могла вспомнить? А может быть, не захотела? И случайно ли, что за эти двое предсмертных суток у них так и не выдалось времени, чтобы поговорить по-настоящему? И не могло ли быть так, догадывался Георгий, что она винила его в том, что оказалась в безнадежном положении? А он-то — стыдно сейчас вспоминать об этом — пытался уверить ее: «Я тут, рядом, вдвоем мы все одолеем». И не впервые он внушал ей это. Видно, нравилась ему эта роль храброго, стойкого мужчины, надежной опоры в жизни, за таким — как за каменной стеной. А стена-то на поверку оказалась глиняной. Верила ли Ольга в эту роль? Сначала, несомненно, верила. Да и почему было не верить? Он был здоров, силен, не из трусливых, — хотя, если честно говорить, возможности продемонстрировать предполагаемую храбрость жизнь попросту не представляла. Тайги не боялся? Невелика заслуга, да и не пугала его тайга по-настоящему. Правда, был один случай, когда они вдвоем со Звягиным — это было еще во время преддипломной практики — разоружили на дьяковском аэродроме двух перепившихся цыган. Ольга об этом случае знала — Звягин при Георгии рассказывал ей за день до ухода в маршрут, — но, кажется, не придала ему большого значения. Ей это представлялось естественным — и не более того. Хотя сам-то Георгий долго еще в душе гордился собой…

Звягин, тогда молоденький младший лейтенантик, первый год работавший в Дьякове, среди ночи прибежал в общежитие и попросил помощи. И первым отозвался Георгий, хотя в комнате их было шестеро — три пилота, какой-то снабженец, еще кто-то. Георгий мигом вскочил, быстро оделся, и они вдвоем выбежали на улицу. На ходу Звягин объяснил ситуацию. Двое вербованных цыган, измотанные двухнедельным ожиданием рейса на буровую, пропившись до нитки, решили улететь во что бы то ни стало и ворвались в метеобудку, — видимо, девушка-синоптик показалась им главной виновницей нелетной погоды, — заперлись изнутри и на требование Звягина открыть дверь пригрозили пристрелить его из ружья, неведомо как оказавшегося у них.

Они осторожно подкрались к освещенному окну метеобудки, заглянули внутрь. Один цыган мирно спал за столом, уронив голову на руки. Другой сидел рядом и усиленно таращил глаза на перепуганную синоптиху, забившуюся в угол дивана. Ружья не было видно.

Звягин с пистолетом в руке отошел от окна и поманил Георгия, шепотом сказал:

— Надо быстро выбить стекла. Я возьму их на мушку, а ты влезешь.

— А где ружье?

— Да черт его знает… Было, я сам видел. Пошли!

Рамы были двойные. Георгий каким-то бруском одним ударом высадил оба стекла, Звягин тут же сунул внутрь руку с пистолетом и крикнул:

— Руки вверх! Ни с места, стрелять буду!

Спящий даже не проснулся. Второй цыган послушно поднял руки. Георгий открыл створки изнутри и спрыгнул на пол. Когда из общежития подошли еще двое, он заканчивал связывать цыгана его же собственным ремнем. Ружье валялось под столом, в обоих стволах были пустые, стреляные гильзы…

Вот, пожалуй, единственный его «героический поступок» за всю жизнь. Не бог весть как много, Георгий Алексеевич… А в основном-то жизнь катилась гладенько и спокойненько, так ведь? А как нагрянула настоящая беда, не очень-то ты сильным оказался. Когда понял, что дела Ольги плохи, растерялся, да как еще! Покорно ждал, когда придет помощь. А что можно было сделать? Да ничего, кажется… Но ведь ты даже и не задумывался, что можно еще что-то сделать… И надо было постараться хоть как-то облегчить ее предсмертные часы, если уж ничего другого ты для нее сделать не мог. Вообще думать, думать, думать о ней и об ее положении, и тогда наверняка нашлись бы какие-то нужные и верные слова, и Ольга видела бы, что ты действительно всегда и весь с ней, — не растерянный, не жалкий, а собранный, внимательный, делающий все для ее спасения. И уж наверняка ты тогда не задел бы свечку в темноте, и знал бы, когда можно оставить ее — пусть только на минуту, — а когда нельзя, и не говорил бы тех фальшиво-бодреньких слов: «Ты не умрешь, они сейчас приедут», — от которых за версту веяло безысходностью. А ты, здоровый, сильный, сдался прежде, чем она. И Ольга понимала это. И, может быть, она поняла даже то, что после ее смерти ты сломаешься и покатишься вниз, — вот почему с такой грустью и жалостью смотрела на тебя. Может быть, об этом она и хотела сказать перед смертью. Не успела. «Ничего не успела», — последние ее слова…

А что можно успеть в двадцать два года? Разве что родить ребенка. И этого Ольге не было дано… Сразу после десятого класса, когда решался вопрос о поступлении Ольги в геологоразведочный, Антонина Васильевна долго разговаривала с ней. «Как же ты будешь с такой профессией рожать детей, воспитывать их?» — говорила она дочери. Георгий мог представить, что это был за разговор. Ольга, конечно, краснела и смущалась, — какие там дети, если она по-настоящему и не целовалась ни разу, — ничего не отвечала, и можно вообразить, как трудно было Антонине Васильевне. Об этом разговоре Ольга рассказала много позже, перед отъездом Георгия на Бугар. «А тебе хочется ребенка?» — спросил он. «Ну… хочется, конечно, — не сразу ответила Ольга, прижимаясь к нему: это было ночью, в постели. — Но сейчас ведь все равно нельзя. А потом — мы же молодые, время есть. А тебе хочется?» — «Конечно», — тут же ответил Георгий, хотя вовсе и не задумывался об этом. Он ведь тоже знал, что сейчас нельзя, так зачем и думать?

Всё они знали тогда — что впереди у них долгая совместная жизнь, интересная работа, и дети, конечно, будут, пусть не сейчас, не скоро, но будут, Ольге надо сначала поработать, утвердить себя как геолога. Да и куда торопиться, жизнь длинная, все успеют (а жить оставалось ей полгода)… А что он сам успел в свои тридцать шесть? (Все-таки не двадцать два!) Да ничего… Успел потерять любимую женщину, приобрел еще одну — ненужную — профессию… Что еще? Друзей растерял. Тоже «достижение», ничего не скажешь… Да и были ли у него друзья? Давай считать. Кто? Сергей. Кент. Все. А из десятков и сотен других людей, встреченных им в жизни, зацепил ли кто его душу хоть краешком?

Он добросовестно думал, вспоминал.

Нет, таких не было.

Это было странно, но таких почему-то не было. Только Ольга. А он сам — кому был нужен за всю свою жизнь? По-настоящему, до боли, до отчаяния от разлуки, допустим — до невозможности жить без него? Тоже только Ольге?

А если и этого не было?

Нет, это было