как много лжи было в твоей жизни, и по-прежнему относился бы к другим с теми кривыми мерками, что неизбежно порождаются ложью. Когда лжешь самому себе, всегда лжешь и другим. И смотришь на других с заведомым предубеждением, потому что естественно считать — если лжешь ты, должны лгать и другие. И вот уже принципиальность нередко кажется глупостью и упрямством, требовательность к себе — самоедством и мнительностью, строгость — придирчивостью, стремление добиться своей цели — карьеризмом, сдержанность — душевной черствостью и бездушием. Ложь, как кривое зеркало, неизбежно должна искажать все… А все же — когда появилась в тебе эта ложь? Разве только после смерти Ольги? Наверняка нет, была она и прежде в тебе. Если вспомнить…

Но вспомнить он ничего не мог. Память, бездействовавшая годами, отказывалась работать.

Ладно, на сегодня хватит. Потом ты еще о многом подумаешь, многое вспомнишь. Ты вывернешь наизнанку всю свою жизнь, особенно последние десять лет, и назовешь вещи своими именами. А пока надо спать…

19

Но уснуть в эту ночь ему так и не удалось. Быстро остыла нагретая недолгим теплом небрежного костра земля, холод проник сквозь свалявшуюся подстилку непросушенного спального мешка, нудно заныла поясница, простуженная многими таежными ночевками. И непрерывно сверлила под ложечкой спокойная, негромкая боль.

Георгий выбрался из спальника, отыскал топор и снова полез в чащобу за сушняком, экономно подсвечивая фонариком. Потом развел костер и просидел у него остаток этой долгой ночи, завернувшись в плащ. Тяжелая голова клонилась на руки, мысли были какие-то отрывочные, резкие. Думалось: что же дальше?

Он знал, что на рассвете уедет и вряд ли еще когда-нибудь вернется сюда. Знал, что не поведет отряд в последний двухнедельный маршрут. Нельзя этого делать. Значит, надо возвращаться в Дьяково и поставить крест на Бугаре. А может быть, и на всей его геологической карьере…

Он усмехнулся. Его геологическая карьера… Восемнадцать напрасно потерянных лет, если считать годы учебы в институте. И если бы он хоть доказал, что касситерита на Бугаре действительно нет, тогда можно было бы считать, что работал не совсем зря. А сейчас — что делать?

Это был вопрос страшный, на который не находилось ответа. И велико было искушение не думать об этом. Хватит с тебя на сегодня. Ты понял даже слишком много для одной ночи. Остановись, не думай. Потом все как-нибудь уладится само собой. Надо успокоиться, а потом все как следует обдумать и решить, что делать дальше. Главное — ты уже знаешь, что жить так, как ты жил последние десять лет, нельзя. А сейчас надо дождаться рассвета и уехать отсюда.

Утро пришло неожиданно. Он задремал, сидя у костра, а когда поднял голову, увидел бязевую туманную белизну, и сразу бросилась в глаза черная надпись на сером щите. Георгий стал торопливо собираться. Небрежно свернул спальник и полог, разбросал остатки костра, бросил вещи в лодку и с минуту стоял у могилы. Смотрел он не на щит, а на замшелые камни, словно пытался разглядеть Ольгу сквозь двухметровую толщу земли. Что от нее осталось за десять лет?

И тут с ним случилось неожиданное. Еще не понимая, что делает, он опустился перед могилой на колени и зарыдал. Сначала он давился, почему-то пытаясь сдержать рыдания, но слезы так обильно полились из глаз, что он ничего не мог поделать с собой. Вцепившись пальцами в мох, он тряс головой, исторгая громкие странные звуки.

— Ольга, Оля, Оленька… Прости, если можешь… Что же я сделал с тобой, с собой, с нашей любовью? Почему именно с тобой это случилось? Какой же я подонок, что не уберег тебя… Нет, — бормотал он, всхлипывая, — не надо меня прощать, такое простить нельзя… Нельзя-нельзя-нельзя, — будто убеждая кого-то, настойчиво повторял он. — Это на всю жизнь мне, до самой смерти. Слышишь, ты! — яростно выкрикнул он, поднимая голову. — На всю жизнь! До самой смерти!

Кому он кричал — себе, Ольге, своей незадачливой судьбе? Никто не слышал его. Голос Георгия растворялся в тумане, и ему казалось — так в вечности, в глухой космической беспредельности исчезнет все, живое и мертвое…

Он вытер грязным кулаком слезы, поднялся и пошел к лодке. Через час он уже выехал в Бугар и, сбросив газ до самого малого — лишь бы не потерять управление, — поплыл к лагерю. Торопиться ему было некуда и незачем.

Через несколько минут он увидел Звягина. Лодка была еще далеко, и Георгий не мог разглядеть человека, сидящего за рулем, но он был уверен, что это Звягин.

Это действительно был он. Звягин на полном ходу проскочил мимо лодки Георгия и тут же развернулся, хрипло крикнул:

— Прибавь ходу!

Георгий до упора выкрутил ручку газа, лодка рванулась, но Звягин тут же легко обошел его, показал рукой: «Вперед!» «Ясно, что не назад», — усмехнулся Георгий. Километра полтора он ехал за Звягиным, смотрел на его узкую сутулую спину. «Эх, Женька, Женька… Как будто мало у тебя хлопот, теперь со мной еще возиться… Ладно, это уж точно в последний раз…»

Звягин вдруг сбавил ход, обернулся и, показав на небольшую галечную косу, повернул к берегу. «А ты дипломат, Женя. Не хочешь при всех брать меня…»

Они стояли друг против друга — грузный, обмякший Георгий, покойно опустивший руки вдоль тела, и невысокий, узкоплечий Звягин со злым, утомленным лицом в жесткой, алюминиево отсвечивающей щетине.

— Ну, здравствуй, что ли, — сказал Георгий, улыбаясь.

— Сдай оружие, — тихим, сорванным голосом приказал Звягин, отступая на шаг и трогая ладонью расстегнутую кобуру.

— Это можно.

Георгий повернулся, чтобы взять в лодке рюкзак, но Звягин закричал:

— Стой! Я сказал — сдай оружие!

— Чего ты кричишь? — удивился Георгий. — Пистолет в рюкзаке. Бери сам, если не доверяешь.

Звягин молча взял его рюкзак, грубо дернул за шнур, развязывая, стал шарить.

— На самом дне, — подсказал Георгий, сел на камень и закурил.

Звягин вытащил кобуру, вынул из пистолета обойму, передернул затвор, глянул на свет в ствол.

— Ты что, всерьез думал, что я стану покрывать тебя? — спросил он, успокаиваясь.

— Ничего я не думал.

— А зачем же тогда сделал это?

— Дурак был, вот и сделал.

Звягин недоверчиво посмотрел на него.

— Вчера дурак был, а сегодня поумнел?

— И так бывает, Женя, — мирно сказал Георгий. — Садись, покурим.

Звягин сел рядом, угрюмо сообщил:

— Под суд ведь пойдешь, Свиридов.

— Ну, под суд так под суд, — покладисто согласился Георгий.

Звягин даже сплюнул от злости.

— Вот уж действительно дурак! Ведь года три, а то и все пять припаять могут! Каким местом думал, на что надеялся? Что победителей не судят? Судят, голубчик,