В тысяча девятьсот сорок шестом году ураган «Эдна» повалил один из массивных дубов, что росли перед входом в здание. Дерево рухнуло прямо на крышу, проломив ее, и падающие обломки повредили почти все этажи. Учитывая заоблачную стоимость ремонта, Совет директоров решил попросту заложить проход на пострадавшие участки, отрезав их от остальной клиники.

Когда пожар в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, вызванный замыканием электропроводки, привел в негодность бо́льшую часть помещений в крыле «Хауторн», клиника уже находилась в собственности государства. Законодатели, почуяв запах наживы, быстренько выставили территорию на продажу. Но историческое общество, вознамерившись спасти клинику, которую многие считали памятником истории, причем последним в своем роде, принялось рассылать петиции и даже в судебном порядке добилось запрета на продажу. Потенциальных покупателей отпугнула угроза значительных юридических издержек и перспектива длительного судебного разбирательства.

В течение двадцати восьми лет лечебница пустовала, заброшенная и никому не нужная, и за это время долгие зимы Новой Англии нанесли необратимый ущерб полам и стенам — они сгнили и покрылись плесенью. Так что теперь, чтобы попасть на верхний этаж, требовалось недюжинное терпение и ловкость, настолько серьезными оказались разрушения.

Флетчер скользнул в комнату с разбитыми окнами. Вынув из кармана сотовый телефон, он поймал сигнал и набрал номер Джонатана Гейла.

— Полагаю, я знаю, кто убил вашу дочь, — сказал он в трубку.

Дарби оставила свой автомобиль незапертым. Ее чемоданчик судебного эксперта лежал в багажнике. Рид связался по рации с Кевином, молодым человеком в пикапе, припаркованном в конце дороги, и попросил его достать оранжевый кейс из багажника и принести его в крыло «С», что тот и сделал часом позже.

Дарби сфотографировала комнату, но потом решила, что для дальнейшей работы в помещении ей нужна помощь. Она уложила фотографию женщины и статуэтку в пластиковые пакеты для вещественных доказательств и из машины позвонила Купу.

— Флетчер оставил нам два подарочка, — сообщила ему Дарби. — Фотографию и — только представь себе! — статуэтку Девы Марии. Я почти уверена, что статуэтка точно такая же, как и те, что мы обнаружили у Гейл и Чен.

— Мы знаем, где или как специальный агент «Лазутчик» заполучил статуэтку?

— Нет, не знаем.

— Тогда зачем ему понадобилось вызывать тебя в заброшенную клинику? В чем тут смысл? Он вполне мог прислать фотографию и статуэтку по почте.

— Это не столь драматично.

— Согласен.

— Быть может, Флетчер хочет, чтобы мы раскопали нечто особенное именно об этой комнате. Он намеренно оставил фотографию и статуэтку внутри палаты-камеры, в которую помещали лиц, совершивших насильственные преступления, — той же самой, в которой днем побывал он сам.

— Сколько, ты говоришь, клиника пребывает в нынешнем заброшенном состоянии?

— По меньшей мере тридцать лет, — сказала Дарби. — А уж двадцать — так почти наверняка.

— И ты надеешься, что сумеешь узнать имена пациента или пациентов, которые занимали эту конкретную палату? Могу лишь пожелать тебе удачи.

— Увидимся через час.

Сидя за рулем, Дарби раздумывала над прощальными словами Купа.

Когда «Синклер» закрылся, самых опасных преступников, скорее всего, перевели в другие психиатрические лечебницы. Шизофреников, людей, страдающих раздвоением личности или маниакально-депрессивным синдромом, наверняка обследовали, а потом, вследствие постоянно сокращающегося финансирования на лечение психических заболеваний, перевели в разряд амбулаторных больных и буквально вытолкали обратно на улицу.

Их личные дела странствовали по анналам системы охраны психического здоровья долгие десятилетия. И отыскать историю болезни отдельного пациента, пусть даже имя его известно, будет потруднее поисков пресловутой иголки в стоге сена.

Куп ожидал ее в офисе.

— Где Кит? — первым делом поинтересовалась Дарби.

— Он уехал домой пообедать с женой и детьми, а потом вернется в лабораторию, чтобы помочь нам обработать комнату. Но сначала давай взглянем на фотографию.

Сделав собственные снимки, Куп принялся изучать бумагу. На ней отсутствовали какие-либо пометки или отличительные признаки.

— Судя по прическе и одежде женщины на фотографии, я бы сказала, что она сделана в начале восьмидесятых, — заметила Дарби. — Чем ты собираешься обрабатывать бумагу?

— Нингидрином, смешанным с гептаном, — ответил Куп, включая вентилятор.

Дарби надела защитные очки и респиратор. Куп, натянувший на руки нитриловые перчатки, обработал спреем обратную сторону фотографии. Она стала пурпурно-фиолетовой. Оба принялись внимательно рассматривать бумагу, ожидая, пока нингидрин вступит в реакцию с аминокислотами, оставленными прикосновением руки человека.

Отпечатков пальцев не было.

Куп обработал распылителем края фотографии с лицевой стороны.

— Отпечатков нет и здесь, — заметил он. — К счастью, мы и так знаем, кто он такой.

Ханна Гивенс сидела на краешке кровати, держа на коленях поднос с едой — гренки и яйца, — который мужчина по имени Уолтер Смит оставил на выдвижном сервировочном поддоне-раздатчике. Часов и календаря у нее не было, но это был уже ее второй по счету завтрак. Так что сегодня должно быть воскресенье.

В ее комнате не было окон, но света хватало с избытком. Помещение освещали две симпатичные лампы в стиле «тиффани»: одна стояла на тумбочке возле кровати, а другая на небольшом журнальном столике, заваленном потрепанными номерами журналов «Пипл», «Стар», «Ас», «Космополитан» и «Гламур».

Но самым интересным предметом обстановки оказался большой, белый, изысканно украшенный шкаф. Висевшие в нем блузки были маленького и среднего размера. Ханна носила большой, двенадцатый размер. На дне аккуратным рядком выстроились туфли от разных дизайнеров — «Прада», «Кеннет Коул» и две пары от «Джимми Шу», все шестого размера. Ханна же носила десятый. Совершенно очевидно, что и блузки, и обувь ей не предназначались.

Думая об одежде и журналах с потрепанными страницами, Ханна снова задала себе вопрос: а не жила ли здесь раньше другая женщина? Если жила, что с ней случилось? От мыслей об этом в животе у Ханны возникло неприятное, холодное, сосущее ощущение.

Она поплотнее завернулась в стеганое ватное одеяло, хотя в комнате было тепло. Страх никуда не делся, но, по крайней мере, он больше не держал ее в заложницах. Он затаился где-то в глубинах рассудка, и по какой-то ей самой непонятной причине девушка не испытывала потребности кричать или плакать. Наверное, она просто уже выплакала все слезы.

Проснувшись в первый раз в абсолютной темноте, Ханна, несмотря на головокружение, на какой-то краткий миг поверила, что находится у себя дома. Но потом воспоминания о случившемся обрушились на нее ледяной волной. Она вскочила с кровати и бросилась вперед, вслепую, ничего не видя в темноте, натыкаясь на мебель… Страх подчинил ее себе, превратившись в истерику, и она закричала. Она кричала до тех пор, пока не сорвала голос.