Каждый раз я поддавалась твоим колдовским чарам, блеску твоих глаз, когда ты строил планы, когда о чем-то рассказывал, когда ты уезжал и когда возвращался. Ты был как ребенок, который потрясен открывшимся ему огромным миром и самой жизнью. Но дети никогда сознательно не играют своей жизнью. Они доходят до крайней черты, но не переступают ее. В этом отчасти и состоит детское очарование. А твое очарование – теперь я вижу: оно – морок и гиль.

Ты обманул меня, вдвойне обманул. Если бы ты сказал мне о своем замысле, я с тобой воевала бы, я бы кричала, плакала, упрашивала, я бы испробовала все, лишь бы тебя отговорить. И если бы я ничего не добилась и ты настоял на своем, наверное, у нас все-таки не дошло бы до разрыва. Может быть, я сумела бы понять тебя и за мороком никчемного жеста и громких слов разглядеть правду.

В первые дни я была в ярости. Теперь на душе у меня только грусть. Ты разбил все, что у нас было. Почему? Один ответ хуже другого: трусость помешала тебе сказать правду или нежелание обеспокоить себя, или ты просто ни на минуту не задумался о том, к каким бедам приведет твоя ложь. Не знаю, как теперь быть нам с тобой.

31 августа 1913 г.

Герберт, любимый!

Ведь это письмо ты читаешь первым? Другое не читай! Когда я узнала, что впереди у тебя зима в ледовой пустыне, я сходила с ума от страха за тебя. В том письме я осыпала тебя попреками. Ты поставил на карту свою жизнь и наше счастье – это меня ранило. Но я больше не буду тебя укорять. Ты хочешь испытать себя, своих товарищей, свое снаряжение, ты хочешь быть готовым совершить великое деяние. Или ты уже вышел в путь, чтобы его совершить? Я хочу в тебя верить. С тобой моя надежда и моя молитва. Я надеюсь, что у тебя все в надлежащем порядке с одеждой и провиантом, что ты находишь общий язык с командой и не теряешь уверенности в себе. В газете пишут, что ты вышел в путь слишком поздно, так как скоро настанет зима. Теперь я понимаю, что, с твоей точки зрения, это было не поздно. Ты не боишься зимы – ты ее ищешь.

Я не тебя упрекаю, а только себя. Сколько я тебя знаю, ты всегда много на себя берешь, а после Карелии ты поверил, что для тебя ни в чем и нигде нет преград. Ты весь светишься, когда говоришь об этом. Я люблю твою всегдашнюю готовность воодушевляться, щедро отдавать свои силы, бороться с трудностями, преодолевая препятствия, люблю блеск твоих глаз. Уж такой ты есть. Разве можно любить тебя таким и в то же время ждать от тебя благоразумия? Это мне свойственно благоразумие. Я должна была пытаться отговорить тебя от зимовки во льдах. Вряд ли ты меня послушал бы. Но как знать, может, и удалось бы тебя отговорить.

Эти строки ты прочтешь, когда все уже будет позади. Как бы мне хотелось, чтобы мои письма всюду следовали за тобой и ты все время получал бы их: в тот день, когда придет твой корабль, и когда вы отправитесь в путь, и когда на острове устроите свою стоянку. Вижу как наяву: ты читаешь письмо и то хмуришься, недовольный из-за моих тревог, то улыбаешься, дойдя до тех строк, где я пишу, что люблю видеть, как ты весь светишься, а то сердито супишь брови, прочитав, что мне вздумалось возражать против твоей зимовки во льдах. Мне надо помнить, что письмо, которое я пишу, еще долго будет лежать на почте. Если ты его читаешь, значит ты уже вернулся в Тромсё, послал мне телеграфную депешу и я больше не тревожусь. Как только ты точно узнаешь, когда – через день или через два дня твой корабль придет в Гамбург, сразу телеграфируй мне, я прибегу на причал и буду ждать тебя. Скучаю по тебе каждую минуту, и когда ты будешь читать эти строки, я тоже буду скучать по тебе, пока ты ко мне не вернешься.

Мои мысли и моя любовь повсюду следуют за тобой. Не знаю, сколько еще времени ты проведешь в плавании и когда достигнешь Северо-Восточной Земли. Представляю себе снега, льды, айсберги и скалы, снежные наметы, нагромождения льдин, изрезанные трещинами ледники, и над всем этим – черное небо, на котором солнце появляется лишь на несколько часов и едва озаряет край горизонта. А как представлю все это – страх берет. Я молюсь за тебя. Но чувствую, с горечью, что Бог не слышит меня, словно Он так же далеко, как ты, где-то на севере, среди снегов и льдов. Ах, да и хорошо, что Он там, где сейчас ты. Господи, спаси и сохрани моего любимого!

21 сентября 1913 г.

Герберт, о тебе моя первая мысль утром и о тебе моя последняя мысль вечером, когда я засыпаю.

Нынче воскресенье. Церковная служба и моя игра на органе позади, уроков в школе нет, так что все свои мысли я могу посвятить одному тебе. У нас стояли теплые солнечные погоды, но сегодня воздух уже дышит осенью, а посмотрев на деревья, я замечаю первые желтые листочки. Всякий раз, когда бы я ни обратила внимание на погоду, я тут же вспоминаю тебя: прошу Бога послать тебе благоприятные дни. Три недели назад начался новый учебный год. Как обычно в начале учения, на первой неделе дети в душе и мыслях еще не распрощались с каникулами, на уроках никому не сиделось спокойно, а на переменах малыши бегали и возились, совсем как щенята. Многим, конечно, хочется не сидеть за партой, а по-прежнему работать на уборке урожая – я видела, как они тяжко, до пота трудились в полях. Спустя неделю детки стали тихими и молчаливыми, видно, пали духом, – в этом тоже нет ничего необычного. А на третьей неделе они ожили, так что теперь уж взялись за учение всерьез. Каждый сентябрь я на второй неделе пугаюсь, как бы не остались дети такими вот тихими и молчаливыми. Однако каждый раз дело спасает третья неделя.

К счастью, тайный советник, попечитель школ нашего округа приехал к нам с проверкой только на третьей неделе. Смотрел он строго, и, когда под конец своего посещения он стал дирижировать хором детей, они молчали, точно проглотив язык, пока он не выронил из глаза монокль и сам не запел вместе с ними. Со мной он держался приветливо. Сказал, мол, у них были некоторые опасения, когда меня перевели в округ Гумбинен. Якобы ходили какие-то слухи, администрация, разумеется, не интересуется слухами, однако она обязана своевременно распознавать и предотвращать опасные явления. Как бы там ни было, урок я дала хорошо, и он сказал, мол, рад видеть меня среди учителей нашего административного округа. Я спросила, что же это были за слухи. Ах, оставьте, ответил он, в ваших бумагах ничего такого не значится.

В то время я знала только, что Виктория наговорила каких-то гадостей обо мне нашему священнику. Должно быть, наговорила также отцам своих приятельниц, которые из военных, или из дворян, или имеют высокую чиновничью должность в провинциальной администрации. Я не понимаю Викторию. Не понимаю, почему недавно она не приняла меня, велев сказать, что ее нет дома. Потом я ее подстерегла, и она убежала от меня, да-да, бегом пустилась по улице и скрылась за забором, что возле школы. Я видела, где она спряталась, и окликнула ее, но она не ответила и не вышла из-за забора, а вытаскивать ее силком я не стала. Может, и надо было вытащить.

Но почему, Герберт? Потому что я уже не бедная сиротка, благодарная за те крохи, что доставались мне с ее стола? Потому что я получила образование? Вот и в правлении школ тоже есть люди, не тот тайный советник, а другие, которые указывают мне мое место, мол, не воображай, что ты какая-то особенная, если получила образование. Ты, мол, обыкновенная учительница. Знаешь ли, я вспомнила, как ходила на твой доклад, и отправилась в Тильзитское Отечественное общество послушать доклад о подготовке к Олимпийским играм, которые в 1916 году будут проводиться в Берлине. Хотела задать докладчику вопрос, – так меня будто не замечали! Тогда я взяла и встала, но тут объявили, что время заседания истекло. Неужели мало того, что я не имею избирательного права? Что мое жалованье меньше, чем у мужчин-учителей? Что мне никогда не быть директором школы? Им мало того, что они выказывают нам пренебрежение, – надо еще и унижать нас?