Что такое тоска? Иногда она совсем как какая-то вещь, которую постоянно замечаешь, да никуда ее не уберешь, она мешает пройти, но из комнаты ее не выставишь, и я к ней привыкла. Но порой тоска обрушивается как удар, так что я едва удерживаюсь от крика.

Я не хочу тебя торопить, да и как бы я могла? Когда вернешься, тогда и вернешься. Но тогда уж я просто не дам тебе снова уехать.

15 марта 1914 г.

Муж мой!

Ибо ты мой муж, а признан наш брак государством и церковью или нет, никакого значения не имеет. Ты отец моего ребенка, ты мой муж.

Мы с Айком были в Тильзите, и, когда проходили мимо фотографического ателье Вильгельма Нагельхорта, я не удержалась – зашла и сфотографировалась с Айком. Посылаю тебе карточку. Можно было сделать фотографию на фоне разрисованного полотна, например пейзажа с высокой песчаной дюной или с дубовой рощей, даже со средневековым замком. Но ничего этого я не хотела. Я хотела, чтобы на фотографии были только мы с Айком – я на стуле, он рядом. Он немножко оробел – большие картины вокруг, всякий реквизит, в том числе львиная шкура с косматой головой, и маленькая пушечка, и лошадка-качалка с настоящей конской гривой и кожаной уздечкой. Да еще большой фотографический аппарат на высокой треноге и, наконец, сам Вильгельм Нагельхорт, вдруг нырнувший с головой под черное покрывало. А вспышка магния! Мы объяснили Айку, что будет ослепительно-яркая вспышка, и все-таки он испугался, дернулся и застыл как столб. А то все стоял, прижавшись ко мне, и это было мне так приятно.

Он теперь уже не любит прижиматься или ходить за ручку. Растет настоящий мальчуган. Он напоминает мне тебя. У него твои глаза – голубые, ясные. Думаю, он вырастет более высоким, чем ты, но таким же крепким и сильным. Бегать он не любит. Однако и его, непоседу, все время куда-то тянет, только он не знает куда.

Видят ли другие люди в нем твои черты? Я-то вижу. Замечаю их – и сразу накатывает счастье. И печаль. Если бы ты был здесь и я могла сказать тебе: посмотри, Айк упрямится и топает ногой совсем как ты! И ты засмеялся бы и ответил, мол, я упрям, потому что у меня упрямый подбородок, а у Айка мой подбородок. Мы бы заспорили, у кого больше упрямства, и Айк не сообразил бы, что мы спорим понарошку, и, огорчившись, прибежал бы и постарался нас помирить, и мы все втроем обнялись бы.

На Северо-Восточную Землю отправили новую спасательную экспедицию. Говорят, ее снарядил за свой счет граф Цеппелин. Экспедиций так много, – это должно придать мне мужества? Нет, это повергает меня в страх.

Ты мой, а я

5 апреля 1914 г.

Герберт, любимый!

Сегодня Вход Господень в Иерусалим, мы пели «Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне», и я думала: эх, был бы у меня большой хор и оркестр! Но и в моем хоре есть сильные голоса, а орган – чем не замена оркестру? Я дирижировала, играла, пела, и пастор, который обычно ничего не говорит, сегодня меня похвалил.

У нас резко похолодало, в газете пишут, что таких морозов в апреле не бывало с 1848 года, то есть от начала записи метеорологических наблюдений. Морозы побили расцветшие плодовые деревья, неимущие семьи ломают головы, как наскрести денег на покупку угля. У меня топится печка, в чайнике горячий чай, но мне совестно, что я так хорошо живу. Надеюсь, коварство погоды тебя не затронет.

Герберт! Минуту назад я, отложив письмо, подошла к буфету, а там, за банками с сахаром и медом, обнаружила твои записи. Неужели ты спрятал их от меня? Или ты подыскал им укромное место, чтобы я не сердилась, нечаянно натыкаясь на них? Да разве могу я сердиться из-за твоих записей!

Да. Все-таки могу. Я прочитала их и рассердилась. Волшебство далей, просторы африканской пустыни и Арктики, томительная тоска, влекущая тебя неведомо куда и зачем, твои колониальные фантазии – ну что за воздушные замки! Понимаю, ты строишь их не в одиночку. Недели не проходит, чтобы я не прочитала о великом будущем, которое, дескать, ждет Германию на морях, в Африке и в Азии, о значении наших колоний, о мощи нашей армии и флота, о величии Германии. Можно подумать, мы выросли из своей страны, как вырастают дети из одежек, и теперь нам нужна новая страна, побольше.

Твои мечтания долгое время были честнее, чем у всех остальных. Ты любил пустоту – пустоту африканских равнин и – ее ты еще не знал, но она тебя манила – пустоту Арктики. Потом ты стал мечтать о плантациях, фабриках и рудниках в пустыне и о Северном морском пути – так ты прикрывал свою любовь к пустоте, подобно тому как политики и газеты прикрывают свою любовь к пустоте разными экономическими и военными выгодами. Но дело не в целях. Они – хвастливое мальчишеское пустозвонство, и величие Германии тоже хвастливое мальчишеское пустозвонство. Иногда я слышу или читаю в газетах, что скоро будет война. Если война, то ничего, ровным счетом ничего из колоний не удастся удержать, никто не оставит Германии эти пышные одежды, которые ей вовсе и не нужны.

У французов, англичан и русских – у всех давно есть свое отечество, тогда как отечество немцев долго существовало лишь в мечтах самих немцев, да и не на земле оно, а на небесах, – почитай об этом у Гейне. А на земле немецкий народ был раздроблен, разорван. Когда Бисмарк наконец создал немецкое отечество, фантазирование уже вошло у немцев в привычку. Они уже не могут остановиться в своих фантазиях. Теперь они мечтают о величии Германии, о ее великих победах на морях и на далеких континентах, грезят об экономических и военных чудесах. Эти фантазии устремляются в пустоту, и то, что вы любите, чего вожделеете, – пустота. Ты пишешь о самоотверженной преданности великому делу, однако это означает лишь устремление в пустоту, в небытие. Мне страшно при мысли о небытии, куда тебя неудержимо влечет. Этот страх даже сильней моего страха, что с тобой может случиться несчастье. Раньше, когда ты писал обо всем этом, я не принимала твои писания всерьез. Они были мне чужды, но я думала, это все не беда – ведь ты был рядом, близко. А теперь ты далеко. В записках, которые я прочитала, мне предстает незнакомый, чужой человек, и я осознаю, что ты и раньше, когда писал все это, был мне чужим.

Отчаянно пытаюсь тебя удержать.

6 апреля 1914 г.

Любимый!

Все, что я вчера написала, правда… И все же!

Я люблю сияние твоих глаз, твою решимость, твое упорство. Когда на тебя сваливается неудача, ты стряхиваешь ее – так собака, выскочив из воды, отряхивается, и брызги летят во все стороны. Ты никогда не умел меня утешить, если я была чем-то расстроена и грустила, – ты стоял рядом и смотрел, как беспомощный ребенок. Но чуть позже у тебя появлялась идея развеять мою грусть какой-нибудь несуразной выходкой, каким-нибудь дурачеством. И когда мы были детьми – помнишь, однажды я страшно горевала, так как бабушка спрятала мои книжки? – и ты нарисовал себе усы и выкрасил волосы сапожной ваксой, чтобы разыграть перед бабушкой разбойника и отобрать книжки. А потом уже, мы однажды сидели на берегу Немана, и я была в расстройстве, так как не могла направить моего любимого ученика в тильзитскую гимназию для дальнейшего обучения, – ты тогда залез на тополь, невообразимо высоко, чтобы я убедилась: кто по-настоящему хочет наверх, тот наверх заберется. Твоя фантазия безмерна, и твоя устремленность вдаль безмерна, но и твоя фантазия, и твоя устремленность достойны лучших целей, нежели те, какие предлагает наше время.