Пройдёт яблочное лето, осень минет, засыплет сады снегами.

Приедешь в деревню зимой, случайно глянешь на яблоню. А на ней, среди угловатых чёрных ветвей, яблоко висит замёрзшее. Все ветра, все дожди пережило, сжалось, сморщилось, а удержалось оно на ветке. Надо же… Красное с одного бока.

И полезешь по сугробам, набирая полные сапоги снега, к той яблоне. Собьёшь его палкой в снег, ещё и полные рукава ледяного снега загребёшь, доставая то яблоко. И зачем оно тебе? Нужно, очень нужно. Мёрзлое яблоко, последнее яблоко, самое вкусное яблоко съешь.

Глава 12. Корзинщик

Бесприютны и темны ноябрьские дни. И некуда в них спрятаться одинокой душе. Нет укрытия ей, нет уюта в одичавшей под ветрами и дождями земле.

Как спокойно и надёжно жилось в золотых осенних временах, как светло и тихо среди отдыхающих, свободных уже от колоса полей, под сонным лепетом желтеющих берёз, в утреннем молоке пронизанных неярким солнцем сентябрьских туманов…

Разве можно было представить, что огромная, всюду разлитая благодать эта так хрупка, так легковесна? Что сметёт её одной неделей безжалостного ледяного воздуха, голодным зверем налетевшего на землю.

Наперебой, жадно вырывая друг у друга, трепали её ветер и вода, тучи и долгие тёмные ночи. Не стало вокруг ни ясного утра, ни дня, ни вдумчивого вечера. Смешалось всё в невнятице непогоды, сбилось в бесконечный сумрак. И сама земля, умученная, глядит зверем, побороли её эти дни. Страшны поплывшие грязью дороги. Ощетинились мокрым быльём посеревшие поля. Клонятся, подвывая ветру, ободранные до листика, ощерившиеся сучьями леса. И птицы-то не летают, как раньше, куда там! Пронесёт одну по небу сквозняком и скроет.

Человеческой душе в такие дни тягостно живётся. Задувает в ней радость и надежду, как огонь свечки на ветру. Уж стараешься и так, и эдак прикрыть, а всё дует, дует. В погожую пору и небо и земля помогут, только теперь – их самих бы кто утешил. А человек нынче как может, так и согревается.

Вот с этими самыми невесёлыми чувствами шла я по просёлочной дороге в деревню Лужки, к корзинщику Петру.

Так сложилось, что задержала меня жизнь в деревне, осталась я тут на всю осень. И огород уж убран, и цветы отцвели, и траву косить не нужно. Запустели мои дни без летних забот. И придумала я себе дело: корзины плести. Только посоветоваться бы с кем? Это же целая наука. Из какого прута да с чего начинать, там же и в два прута плетут, и в три. Спросила соседку, нет ли корзинщика в округе?

– А как же, есть он. В Лужках живёт, Пётр, корзинщик. Мы у него все и закупаемся, уж сколько лет! Напротив церкви дом их, да там спросишь, скажут.

Я обрадовалась, засобиралась. Вот и ладно, думаю, начну новую затею осваивать. А уж как в калитку выходила, соседка мне кричит через забор:

– Ты только поимей в виду – слепой он!

– Как слепой? – Я остановилась.

– Да вот так уж, слепой теперь.

Она подошла, обтирая руки о край передника.

– Он лет пять как ослеп. Болезнь какая-то на глаза села, всё хуже, хуже, потом и совсем видеть не стал.

– Слушай… Ну так чего же я к нему пойду, раз он слепой?

– А и ничего, иди. Он как плёл, так и плетёт, по-прежнему. Как-то приспособился, говорят. Он только этим и зарабатывает, корзинами своими. Вика, жена его, на рынке ими торгует. Иди-иди, он мужик толковый, непьющий. Он тебе всё и подскажет.

Пойти-то я пошла, да только всю дорогу скребло у меня на душе. И погода тёмная, и корзинщик этот, Пётр, который ослеп…

Ветер в полях так разошёлся, что обдирал меня холодом. Насилу дошла я до Лужков.

Дом их нашёлся сразу, там на заборе три корзины висели. Перед домом, посреди участка, какая-то женщина, замотанная платком и в ватнике, возилась, укутывала на зиму молодые вишни. Видно, жена Петра этого.

Задувало беспрерывно, и она, бедная, всё мучилась с полотнищем, развевавшимся и никак не желавшим оборачиваться вокруг деревца.

Перекрикивая ветер, кое-как мы с ней познакомились, я предложила помочь. В четыре руки дело пошло быстрее. Обмотали оставшуюся пару саженцев, пошли к дому. Там уж потише было.

– Так вы, значит, к Петру, за советом? – спросила Вика. – А он уж с час как на реку ушёл, за прутом. Да вы проходите в дом, обождите в тепле.

Я отказалась, сказав, что лучше на реку схожу, посмотрю, какой ивняк для корзин подходит. Вика махнула рукой:

– Он во-он там, под холмом режет. Туда ступайте.

Спустившись с холма, я сразу увидела Петра. Тот стоял вдалеке, посреди луговины, пролёгшей к реке. Слепой стоял ко мне спиной, был он совсем не худой, как мне представлялось почему-то, а очень крепкий человек в куртке с поднятым воротником и без шапки. Он стоял лицом по ветру, и тот трепал его тёмные волосы. Иногда слепой поворачивал голову налево, замирал так. Потом направо, снова замирал, будто прислушивался.

Окликнуть его? Неловко. Подойти, так я его напугаю, опять нехорошо.

– Ну, что вы там встали? Идите, идите сюда! – крикнул он, обернувшись. Выходит, слышал меня, так далеко слышал?

Я подошла. На меня смотрел очень весёлый, сильный человек. Нет, не смотрел, глаза его были спокойно закрыты. Но смотрел. И улыбался мне. Над улыбкой чернела густая щётка усов.

Его лицо было вообще непохоже на слепого. Обычно лица у них напряжённо-осторожные, внимательные. Этому же человеку было весело.

– Напугал я вас! – рассмеялся он. – Вы там встали, и всё никак.

– А я к вам…

– Ко мне?! – он удивлённо шевельнул бровями над прикрытыми веками.

– Ну да, я вот у вас думала про корзины расспросить, тоже плести хочу…

Я сбивчиво начала объяснять, но он так хорошо слушал, так правильно менялись улыбка и внимание на его лице, что стало мне легко.

– Вот и правильно пришли, как раз отсюда и надо начинать. Вы только подождите немного, – он протянул руку, тронул моё плечо. – Я тут ещё кое-что послушаю, а потом и вам покажу.

Пётр снова повернулся к реке и замер, вслушивался.

Что он может услышать сквозь такой ветер? Да и зачем вообще он тут стоит?

– А я вот так куст и выбираю! – сказал он вдруг. – Его слышно, какой хорош, тот и шумит густо. Вон, понаросла где!

И он уверенно пошёл к берегу, забирая вправо, туда, где и впрямь мотались на ветру голые