взмокли. Эля уселась на пол и уронила голову в сведенные руки.

«Журавлиные перья… Они жизнь этой загадочной птицы. Без оперения она погибнет… А покрывала такой неземной красоты! Они воздушные, как небо, и легкие, как журавлиный пух».

Подошла Марина и плюхнулись рядом:

— То же мне… На кой бес столько ткать? Послала бы их всех — и мужа, и купца подальше.

— Ну, она думала по-другому.

— Дурочка от старой замшвелой философии.

— Ты знаешь, мы все, наверное, от такой философии, — Эля подняла усталое лицо, встала прыжком и пошла переодеваться.

— До чего ж мир жестокий кругом! Одни хищники. Того и гляди — откусят…

— Что?

— Нос! — лукаво улыбнулся Саша Верхоземский. — Особенно, если он длинный.

— Как у меня! Ха-xa-xa…

— Ребята, завтра без опозданий. Хватит тянуть.

— Конечно хватит, — подытоживает Марина своим твердым, не терпящим возражений голосом, — измучили уж этот спектакль. Сколько можно? Скорей бы отыграть!

— Без Пал Романыча? — вынырнула Эля из глубины кулис.

— Что ж поделаешь… Завтра навестим его и поговорим об этом еще. Грустно это. Тем более, что день назначен. Декорации, реквизит и маски готовы.

Примолкшей, сиротски разбредающейся группой ребята двинулись к автобусной остановке. На ней по этому позднему часу уже никого. И транспорта не видно. Наконец, все запихиваются в какой-то подвернувшийся автобусик, и — по домам.

У своего подъезда Эля остановилась и подняла к небу голову. Там одна за другой зажигались звезды.

«Ветерок, проникший к той бедной женщине в дом. Этот порыв ветра — я. На своем лету буду ей нашептывать много чудных слов утешения. Вот так, как это умеют делать одни только дети. Святые дети», — она засмеялась хрустальным переливом детских голосов. И будто тихий звон серебряных колокольчиков пронесся по двору.

— Я слышу. Слышу, да? — Эльмира прислушалась. — Или это мое эхо? Или звезды? Нет, не звезды и не эхо — это журавлиный пух. Он летит на мои плечи, руки, волосы… Пушистый-пушистый. И светится в темноте, как голубой снег под большими старыми дубами в моем странном сне. Как отзвук чьей-то далекой жизни.

В Уфимском театре кукол зачетный спектакль студентов института искусств. На улице весна, и совсем по-праздничному светит солнце!

За кулисами сцены волнение. — Все! Начали!

«Пошла первая сцена. Без Пал Романыча пустыня какая-то. Жаль, что играем без него. Слава Богу, пока все идет неплохо. Я совсем не волнуюсь. Может быть, немного… На мне плащ до пят с капюшоном. В руках на веревках куклы, изображающие японских карапузов с черными кисточками волос на лысых головках.

В зале мама и Петька. Любимый мой сын. Видишь, как красиво на сцене? Расписная ширма, а на заднике совершенно прелестный японский пейзаж. Запомни, сын, этот спектакль. Спектакль, где играет твоя мама.

Почему-то заныло сердце. Зазвенело в ушах. Что это? Клекот журавлей? И вдруг оборвалось. Мой выход…»

И голубым в снегу, с кровавым зевом пасти

Тигриным шорохом взметнулось небо вдруг!

Как иероглифы из этой старой сказки

Бег ног моих босых и взлет крылатых рук!

Мой красный плащ рванул кулис забрало,

И щебетом бездумных, легких птиц

Рассыпан детский крик,

Как плач, как смех, как миг,

В котором журавлиха умирала, Любившая так мужа без границ…

Вскружу я неба синь тем пухом журавлиным!

И зеркалом застынет солнца прядь…

В купели облаков, плывущих на крестины,

Омою душу, чтоб обет принять.

И пусть летит тот пух, как снег

С волос моих…

Как дань любви в прекрасном сне

С надежд моих…

— Мама! Мама!!!

Он увидел ее издали. Эля медленно шла по аллее к их корпусу.

— Мама приехала!

Петя с разбега бросается к ней, обхватывает руками ее ноги и прячет лицо в складках яркой, цветастой юбки.

— Ой, ты ж меня свалишь с ног!

— У нас здесь, в санатории, праздник. Правда, правда! Настоящий праздник, как в детском саду! Будем играть, петь и подарки дадут.

— Хорошо вам тут с бабулей отдыхать, а?

— Да.

Лилия Федоровна вглядывается в лицо Эльмиры.

— Ты не болеешь?

— Нет, мама. Что ты так в меня всматриваешься? Я просто устала с дороги.

— Отдохнешь немного и на праздник с Петрушей пойдешь.

Петя хлопает в ладоши и щурит глаза то на маму, то на солнце.

В комнате, где живут Лилия Федоровна с внуком, светло, и по-казенному строгая чистота. Эля прилегла на кровать.

После обеда Пете не спится, он уже собирается на праздник. Наконец, бабушка сообщает, что можно на самом деле приводить себя в порядок. И что время уже подошло.

— Эльмирочка, вставай.

— Нет, я не пойду никуда. Дайте еще немного полежать.

— Я тебя не понимаю. Ребенок же хочет идти с мамой. Вставай! Не ленись!

На огромной лужайке собрались отдыхающие с детьми.

— Голубой вагон бежит, качается, — подтягивают баянисту две пожилые дамы в панамках, очевидно, бабушки. Массовик, изжелта крашеная блондинка в брючном костюме перебегает короткими ногами площадку, созывая в мегафон всех отдыхающих на праздник:

— Сегодня в нашем заезде, заезде «Матери и ребенка», веселый праздник, праздник Чебурашки!

Она торжественно, под звуки туша, одевает на голову баянисту шапочку с плоскими большими ушами.

— Мам, идем в хоровод!

— Нет, иди с бабушкой, а я на вас посмотрю. Мне тут так хорошо, в теньке, под деревьями.

— Хочу с тобой! Кто с мамами, тем дают призы!

— С бабушками тоже дают.

— Эльмира, ты мне не нравишься. Плохо выглядишь. Случилось что?

— Все нормально. Что за вопрос?

«Что-то неладно», — подумала про себя Лилия Федоровна и пошла с хныкающим Петей в хоровод.

Эля помахала им рукой. И вдруг у нее в глазах задвоились верхушки деревьев и раздвоился ушастый Чебурашка-баянист.

— Что это со мной? — она тряхнула головой. — Сейчас все пройдет, все пройдет…

«Жить надеждой — это, наверное, не самое худшее, что нам дано жизнью. Мы стали, по всей видимости, «наркоманами» пограничной ситуации. Нам время от времени нужны встряски, которые будоражили бы кровь, будоражили воображение, хотя в идеале мы стремимся к обратному — к покою.

Сартр сказал: «Ад — это другие!» На что мы обрекли друг друга? На паперть. Бежать впереди себя, чтобы не думать, не оглядываться, чтобы забыться. А чужие люди, будь то друзья или мать, подают нам желанное подаяние — жалость, мимолетные встречи,