«Тоже уже нет».

«Есть блошиный цирк».

«У них еще есть танциндефки?»

«Бурлеск исчез еще много миллионов лет назад».

«Зайдем тогда в “Автомат” и будем смотреть, как старухи фасоль едят, или на глухонемых, которые там стоят перед окном, а ты на них смотришь и пытаешься вычислить невидимый язык, пока он скачет от лица к лицу через окно и с пальца на палец?.. Почему на Таймс-сквер себя чувствуешь, как в большой комнате?»

Через дорогу «Бикфордс», прям посреди квартала под козырьком «Театра Аполлон» и совсем рядом с книжной лавочкой, что специализируется на Хэвлоке Эллисе и Рабле с тыщами половых маньяков, что там роются в ларях. «Бикфордс» есть величайшее тусовалово на Таймс-сквер — многие отвисали там годами, и муж, и мальчик искали лишь бог весть чего, может, какого-то ангела Таймс-сквер, что превратил бы всю эту большую комнату в дом родной, в старую усадьбу — цивилизации это нужно. Что за дело вообще у Таймс-сквер? Можно тогда и кайф от нее получить. Величайший город, что только свет видывал. А на Марсе есть Таймс-сквер? Что бы Капля на Таймс-сквер делала? Или святой Франциск?

У терминала Портового управления из автобуса выходит девушка и идет в «Бикфордс», китаянка, красные туфли, садится с кофе, папика ищет.

По Таймс-сквер плавает целая популяция, для которой в «Бикфордс» всегда была штаб-квартира, день и ночь. В старину при битом поколении некоторые поэты, бывало, ходили туда повстречаться со знаменитым субъектом Ханки, который обычно заходил сюда и выходил отсюда в черном дождевике не по размеру и с мундштуком, ища, кому всучить ломбардную расписку — пишмашинка «Ремингтон», портативный радиоприемник, черный дождевик — белками разжиться (получить сколько-то денег), чтоб можно было поехать в северные районы и там нарваться на неприятности с легавыми либо кем угодно из его мальчонок. А также обычно рассекали тучи глупых гангстеров с Восьмой авеню — может, и до сих пор — те, что были в старину, теперь в тюрьме или умерли. Ну, а поэты туда просто ходят и выкуривают трубку мира, ища тень Ханки или его мальчиков, и грезят над блекнущими чашками чаю.

Битники подчеркивают, что, если б ходил туда каждую ночь и оставался там, мог бы единолично начать сезон Достоевского на Таймс-сквер и познакомиться с полуночными торговцами газет и путаницами их, и семьями, и горестями — религиозными фанатиками, что станут провожать тебя домой и читать долгие проповеди за кухонным столом о «новом апокалипсисе» и тому подобных идеях: «Мой священник-баптист еще в Уинстон-Салеме рассказал мне, зачем Господь изобрел телевидение, это чтоб когда Христос на землю опять вернется, они его распнут прямо на улицах тутошнего Вавилона, а телевизионные камеры у них будут смотреть точно на это место, и по улицам кровь будет течь, и всякий глаз это увидит».

Еще голодный, выходишь до «Ориентального кафетерия» — тоже «излюбленного обеденного места» — какая-то ночная жизнь — дешево, — в полуподвале через дорогу от монолита автостанции Портового управления на Сороковой улице, и ешь там большие масляные бараньи головы с греческим рисом за 90¢. — Ориентальные мелодии зигзагами на музыкальном автомате.

Теперь уже все зависит, насколько высоко ты улетел, подразумевая, что срастил себе на каком-нибудь перекрестке, скажем, Сорок второй улицы и Восьмой авеню, возле здоровенной аптеки Уэлана, вот еще одно одинокое намазанное место, где можно встречаться с людьми — негритянскими блядьми, дамами, ковыляющими в бензедриновом психозе. Через дорогу оттуда можно видеть руины Нью-Йорка уже начатые — там сносят отель «Глобус», пустая дыра на месте зуба прямо на Сорок четвертой улице — и в небе лыбится зеленое здание «Макгро-Хилл», такое высокое, что не верится — одинокое само по себе дальше ближе к реке Гудзон, где под дождем своего монтевидеоского известняка ждут сухогрузы.

Можно и домой пойти. Стареет. Либо: «Упромыслим Виллидж или сходим на Нижний Ист-Сайд, сыгранем Симфонического Сида по радио или покрутим наши индийские пластинки и съедим большие мертвые пуэрто-риканские стейки, или рагу из легких — поглядим, не покромсал ли Бруно еще крыш на машинах в Бруклине, хотя Бруно теперь помягчел, может, новое стихотворение написал».

Или глядь в телевидение. Ночная жизнь — Оскар Левант болтает о своей меланхолии в программе Джека Паара.

В «Пяти точках» на Пятой улице и Бауэри иногда на фортепиано играет Телониус Монк, и ты идешь туда. Если знако́м с владельцем, садишься за столик бесплатно с пивом, но, если его не знаешь, можно пробраться внутрь и встать у вентилятора, и послушать. По выходным всегда толпа. Монк размышляет со смертоносной абстрактностью, плонк, и делает заявление, огромная нога нежно отбивает по полу, голова склонена набок, слушая, входя в пианино.

Там играл Лестер Янг незадолго до смерти и, бывало, сиживал между отделениями в задней кухне. Мой приятель, поэт Аллен Гинзберг, зашел туда и встал на колени, и спросил, что он будет делать, если на Нью-Йорк упадет атомная бомба. Лестер ответил, что разобьет витрину в «Тиффани» и все равно сопрет какие-нибудь драгоценности. А кроме того, спросил: «Ты чего это делаешь на коленях?», не сознавая, что он великий герой битого поколения и ныне преклоняем. «Пять точек» освещены темно, там жутенькие официанты, всегда хорошая музыка, иногда по всему заведению из своей большой тенор-дудки ливнем разливает свои грубые ноты Джон «Трен» Колтрейн. По выходным все место под завязку набито компаниями прилично одетых жителей северных районов, трещащих без умолку — никто не возражает.

О, на пару часиков хотя бы, в «Египетские сады» в Челси, в районе греческих ресторанов на Нижнем Уэст-Сайде. Стаканчики узо, греческой выпивки, и прекрасные девушки, танцующие танец живота в блестках и лифчиках с бисером, несравненная Зара на полу, и вьется, как таинство, под флейты и дзыньдзяновые ритмы Греции, а когда не танцует, сидит в оркестре с мужчинами, что плюхают себе по барабанам у животов, в глазах грезы. Громадные толпы, похоже, пар из Предместий сидят за столиками, хлопая качкой Ориентальной идее. Если опоздал, придется стоять у стены.

Потанцевать хочешь? «Садовый бар» на Третьей авеню, где можно исполнять фантастические расползающиеся танцы в тусклом заднем зале под музыкальный автомат, дешево, официанту все равно.

Хочешь просто поговорить? «Кедровый бар» на Юниверсити-плейс, где тусуются все художники, и 16-летний пацан там как-то днем брызгал красное вино из испанского бурдюка в рот своим друзьям и вечно промахивался…

В ночных клубах Гринич-Виллидж, известных под названиями «Полунота», «Деревенский авангард», кафе «Богемия», «Деревенская калитка», также играет джаз (Ли Кониц, Дж. Дж. Джонсон, Майлз