Дэвис), но тебе нужно мучо денег, да и не столько дело в мучо денег, сколько в прискорбном коммерческом духе, что убивает джаз, и джаз сам себя там убивает, потому что принадлежит джаз открытым радостным десятицентовым пивнухам, как вначале.

В мансарде какого-то художника идет большая пьянка, на фонографе дикое громкое фламенко, девушки вдруг все сплошь бедра и каблуки, и народ пытается танцевать среди их мятущихся волос. Мужчины с ума сходят и давай ставить всем подсечки, поддомкрачивать и метать через всю комнату, мужчины обхватывают мужчинам колени и отрывают на девять футов от пола, и теряют равновесие, и никого не зашибает, блямк. Девушки уравновешиваются руками на коленях мужчин, их юбки отпадают и приоткрывают кружавчики у них на бедрах. Наконец все одеваются расходиться по домам, и хозяин очумело говорит: «Вы все так респектабельно смотритесь».

Или у кого-то премьера только что, или поэтическое чтение в «Живом театре», или в кафе «Газосвет», или в кофейной галерее «Семь искусств», все вокруг Таймс-сквер (Девятая авеню и Сорок третья улица, потрясное местечко; начинается по пятницам в полночь), где потом все выскакивают в старый дикий бар. Или же огромная балеха у Лероя Джоунза — у него новый номер журнала «Югэн», который он печатает сам на разболтанной машинке с ручкой, и в нем у всех стихи, от Сан-Франциско до Глостера, штат Массачусетс, а стоит он всего 50 центов. Исторический издатель, тайный хипстер ремесла. Лерою вечеринки осточертели, все постоянно сымают рубашки и давай плясать, троица сентиментальных девиц курлыкает над поэтом Реймондом Бремсером, мой друган Грегори Корсо спорит с репортером из нью-йоркской «Пост», утверждая: «Но ты ж не понимаешь Кангарунского плача! Отринь ремесло свое! Сбеги на Энченедские острова!»

Давайте выбираться отсюдова, тут слишком литературно. Пошли, напьемся на Бауэри либо поедим той длинной лапши и чаю в стаканах у Хун Бата в Чайна-тауне. Чего это мы все время жрем? Пошли, перейдем Бруклинский мост и еще аппетиту себе нагуляем. Как насчет окры на Сэндс-стрит?

Тени Харта Крейна!

«Пошли, посмотрим, получится найти Дона Джозефа или нет!»

«Кто такой Дон Джозеф?»

Дон Джозеф — потрясный корнетист, который бродит по Виллидж в своих усиках, руки по бокам болтаются с корнетом, который поскрипывает, когда он играет тихо, не, даже шепчет; величайший сладчайший корнет после Бикса и даже больше. Он стоит на музыкальном автомате в баре и играет под музыку за пиво. Похож на симпатичного киноактера. Он великий сверхблистательный тайный Бобби Хэкетт джазового мира.

А что насчет парня по имени Тони Фрускелла, который сидит по-турецки на коврике и играет на своей трубе Баха, со слуха, а потом попозднее в ночь дует с парнями на сейшаке современный джаз.

Или Джордж Джоунз, тайный саван с Бауэри, который лабает отличный тенор в парках на заре с Чарли Мариано, оттяга для, потому что они любят джаз, и вот раз у порта на заре они целую сессию сыграли, а парень колотил по причалу палкой для ритма.

Кстати, о саванах с Бауэри; взять того же Чарли Миллза, что бродит по улице с побродяжниками, хлещет себе винище из горла и поет двенадцатитоновую додекафонику.

«Пошли, поглядим странных великих тайных художников Америки и обсудим с ними их картины и их видения — Айрис Броуди с ее нежной желтовато-коричневой византийской филигранью Богородиц».

«Или Майлза Форста и его черного быка в оранжевой пещере».

«Или Франца Кляйна и его паутины».

«Проклятущие его паутины!»

«Или Виллема де Кунинга и его Белое».

«Или Роберта де Ниро».

«Или Доди Мюллер и ее Благовещения в семифутовой высоты цветках».

«Или Эла Лезли и его полотна с великанскими ступнями».

«Великан Эла Лезли спит в здании “Парамаунта”».

Вот еще великий художник, его звать Билл Хайне, он на самом деле тайный подземный художник, который сидит со всякими зловещими новыми кошаками в кофейнях Восточной Десятой улицы, которые и на кофейни-то не похожи совсем, а все как бы такие полуподвальные магазины подержанной одежды с Генри-стрит, вот только видишь над дверью африканскую скульптуру или, может, скульптуру Мэри Фрэнк, а внутри крутят на вертушке Фрескобальди.

Ах, давайте вернемся в Виллидж и постоим на углу Восьмой улицы и Шестой авеню, да поглядим, как мимо гуляют интеллектуалы. Репортеров «АП» шкивает до дому в полуподвальные квартирки на Вашингтон-сквер, дамы-авторессы редакционных статей с громадными немецкими полицейскими овчарками, рвущимися с цепей; одинокие коблы тают мимо, неведомые спецы по Шерлоку Холмсу с синими ногтями подымаются к себе в комнаты принять скополамину, мускулистый молодой человек в дешевом сером немецком костюме объясняет что-то зловещее своей толстой подружке, великие редакторы учтиво склоняются к газетному киоску, приобретая ранний выпуск «Таймс»; огромные толстые перевозчики мебели из фильмов Чарли Чаплина за 1910 год возвращаются домой с огромными кульками, набитыми чоп-суи (всех накормить надо); меланхоличный арлекин Пикассо, ныне владелец печатной и рамочной мастерской, размышляет о своей жене и новорожденной детке, подымая палец, чтобы поймать такси; спешат в меховых шапках пузатенькие инженеры звукозаписи, девушки-артистки из «Коламбиа» с проблемами Д. Х. Лоренса снимают 50-летних стариков, старики из «Чайника рыбы», да меланхолический призрак нью-йоркской женской тюрьмы нависает в вышине и свернут в безмолвии, как сама ночь — на закате их окна похожи на апельсины — поэт Э. Э. Каммингз покупает упаковку драже от кашля в тени этого чудовища. Если дождь, можно постоять под козырьком «Говарда Джонсона» и поглядеть на улицу с другой стороны.

Битницкий ангел Питер Орловски в супермаркете в пяти домах отсюда покупает сухое печенье «Юнида» (поздний вечер пятницы), мороженое, икру, бекон, крендельки, содовую шипучку, «Телегид», вазелин, три зубные щетки, шоколадное молоко (грезя о жареном молочном поросенке), покупает цельный айдахский картофель, хлеб с изюмом, червивую капусту по ошибке, и свежие на ощупь помидоры, и собирает пурпурные марки. Затем идет домой банкротом и вываливает все это на стол, вынимает здоровенный том стихов Маяковского, включает телеприемник 1949 года на фильм ужасов и засыпает.

И вот такова битая ночная жизнь Нью-Йорка.

Один на горе

После всяких таких фанфар, и даже больше, я подошел к той точке, когда мне требовалось одиночество и просто остановить машинку «думания» и «наслаждения» тем, что зовут «житьем»; я просто хотел лежать в траве и смотреть на облака.

К тому ж, говорят же в древнем писании: «Мудрость можно добыть лишь с точки зрения уединения».

Да и все равно осточертели мне все суда и все железные дороги, и Таймс-скверы всех времен.

Я подал заявление