– Полью цветы, конечно, – кивнула Галина Семеновна. – Только вот сейчас меня не будет… Праздник большой церковный, я и Гришеньку в Москву увезу, и сама уеду, будем ходить в церковь, молиться. А вы не будете?

– Мы – гм, вряд ли…

– А там церкви нет, куда вы едете?

– Есть, – я краем глаза посмотрела на Катьку, тихо стоящую рядом.

Очень не люблю врать при ней. Очень не хочется обижать в ее религиозных чувствах Галину Семеновну. Еще больше не хочется подстраиваться под ее безоговорочную воцерквленность. Как обычно в таких случаях, глубоко внедренные в плоть церкви люди не признают иного способа верования. Либо так как они – либо плохо и неверно. Они ищут своих, не находя – вербуют, учат, просветляют. Но я ведь тоже с большей симпатией отношусь к таким, как я, – слабо верующим, сомневающимся, лишь отчасти воцерковленным. Только я не вербую, поскольку сама сомневаюсь, не уверена – как тогда могу просветлять?

– Обязательно надо ходить каждый день, стоять на службе, – негромко, но настойчиво продолжала тем временем маленькая, чем-то внешне похожая на мою маму, тогда еще живую, Галина Семеновна.

Голубоглазая, с правильным чистым лицом, мелкими чертами, бодрая, с трудно определимым возрастом. Вроде много морщин, а двигается бодро, шустро. Вот у моей мамы морщин почти совсем не было, а ходила она тогда уже еле-еле. Но мама была больна, а Галина Семеновна – слава богу.

– Мы – да… Мы ходим в церковь. На Пасху. И в Рождество. И когда что-то случается.

– Как? А на исповедь? А девочку к причастию не водите? Ну как же так… Как же так! – искренне расстроилась Галина Семеновна. – Нет, нельзя! Надо обязательно! Пообещайте мне, что тут же пойдете в церковь, как приедете! А куда вы едете, вы сказали? Там есть храм?

Я стояла в растерянности под мощным натиском Галины Семеновны. Если бы не Катька, я бы наврала и ушла. Но как быть сейчас? Какое правило действует? «Ври, чтобы человека не обидеть»? Любое слово против сейчас возмутит и расстроит собеседницу. Или – «не подстраивайся под ситуацию, не выгадывай на свое благо»? Ведь мне сейчас нужна от Галины Семеновны конкретная помощь…

Все решилось просто. Катька неожиданно спросила:

– А на сколько дней вы в Москву уезжаете?

Двадцать пять процентов еврейской крови – как они нас иногда выручают! Обеих. То Катька смоется тихой сапой из какого-нибудь конфликтного винегрета – все девочки передрались, перессорились навсегда, а Катька так удачно в самом начале ссоры почему-то решила, что опаздывает в музыкалку. Она времени все равно не знает, на меня надеется, но тут вдруг поняла, что пора бежать. То именно она углядела, как ловко нас хотели обсчитать в магазине – заманили со скидкой, продали – без. Я стою, чек подписываю, о своем думаю, а Катька тут как тут, шепчет (говорить вслух не будет, скромная, воспитанная девочка): «Мам, кажется, с нас очень много денег взяли, проверь, а?» То глянет на Егора, на своего отца, – глазами огромными, сияющими, глянет молча, выразительно, сложно, когда он в очередной раз соберется с духом, чтобы сказать мне, как я его – «До-ста-ла!!!» И Данилевский рот закроет, крякнет, охнет, махнет рукой, Катьку прижмет, потом и меня чмокнет примирительно: родственники мы, родственники, никуда нам друг от друга не деться, между нами вот эта стройная, глазастая, трепетная, любящая нас обоих юная особа. Она хочет двоих держать за руки, хотя бы раз в неделю. Чтобы пробивали токи с обеих рук – моя безграничная, нерассуждающая, сносящая все барьеры разума любовь и папина – беспомощная, интуитивная, ограниченная вынужденной его несвободой и другими юными особами, появившимися на свет в другом месте после того, как я стала ему немила.

Вот и тогда, честно глядя на Галину Семеновну, Катька повторила настойчиво и вежливо:

– Галина Семеновна, а вас долго не будет?

– Нет! Две недели всего! Праздник большой, праздник! Надо обязательно в церковь…

– Да, конечно, – сказала я. – Только цветы две недели не смогут без воды, тем более жару обещают. Жаль. Очень жаль…

И мы, тепло попрощавшись с Галиной Семеновной, пошли назад. Проходя мимо участка сторожа, я попридержала Катьку, весело скачущую впереди меня:

– Погоди-ка… Саша! – окликнула я сторожиху, как обычно копавшуюся в сильно разросшемся вширь огороде.

– Да? – спросила сторожиха, даже не разгибаясь, лишь подняв голову.

– Вы не подойдете на минутку?

– Заходите! – сторожиха махнула рукой, испачканной в земле, в сторону тропинки. Забора у них тогда еще не было, но участок был уже весь обсажен кустами, так что вход естественным образом остался только в двух местах, где не было кустов.

– Мам, смотри, – шепнула Катька и показала мне на заднюю часть дровяного сарайчика, на котором наивно и неумело, с полным несоблюдением законов перспективы, был нарисован деревенский пейзаж, с коровкой, с домиком, с большими яркими ромашками, подсолнухами и тюльпанами, растущими вперемешку, с веселой зеленоглазой девочкой, пасущей коровку. – Это кто рисует? Она?

– Спроси!

– Нет, ты спроси…

– Что вы хотите? – довольно резко заговорила сторожиха, убирая волосы со вспотевшего лба тыльной стороной руки.

Я на мгновение пожалела, что пришла. Очень противная тетка. Баба. Не знаю, как с ней разговаривать.

– Я хочу… Вы ведь Александра?

– Шура, – величественно кивнула маленькая женщина. Баба. Тетка.

Темное лицо, задубевшее от пребывания на свежем воздухе наших полей с марта по ноябрь. Да и зимой, я думаю, у нее находится какая-то работа во дворе. Воды набрать, снег сгрести, белье развесить… Яркие, очень яркие глаза. Редкий цвет. Зеленый. Густой, с оттенком бирюзового. Правду говорят, что она старше Санька, что он жену бросил, уехал, а Александру эту привез? Может, спросить? Чтобы спеси поменьше у нее было.

– Ну? – подогнала меня Шура. Он посмотрела внимательно на меня, на Катьку и неожиданно мирно и просто добавила: – У меня времени мало, прополоть нужно, потом Саню кормить.

– Да понимаете, мне надо, чтобы кто-то полил цветы, пока нас не будет. Я хотела вас попросить.

– Цветы какие? В саду? Розы, что ли?

– Да нет, комнатные. Тридцать два горшка, я из Москвы на лето привезла.

– Давай, полью, – сразу согласилась Шура. – Скажи, во сколько зайти, я зайду, покажешь, что да как.

– Давай, – тоже сразу согласилась я, перейдя спокойно на «ты».

С некоторых пор мне стало легко переходить с людьми на «ты». Еще несколько лет назад, когда мы только сняли дачу и пошли первый раз покупать молоко и творог у живущего неподалеку фермера, я была по-столичному потрясена, когда фермер спросил меня, нимало не смущаясь:

– Тебе сколько творогу?

Я даже подумала, что он спрашивает это у стоящей рядом Катьки, полагая, что она пришла сама по себе.