Забыв обо всем, я смотрю в окно, на вывески, на жестяной указатель с надписью SENTA, СЕНТА, ZENTA; раньше я никогда внимания не обращала, что название нашего городка написано в трех вариантах: по сербохорватски, на кириллице и по-венгерски.

Он стоит перед стойкой, спрашивает: hast du Arbeit?[48]Да, отвечаю я, не видишь, что ли? Он все стоит, не поняв, видимо, мою дурацкую шутку; я говорю ему, чтобы сел за служебный столик, и показываю на столик номер один, около самой стойки, он отворачивается, с минуту смотрит, куда я его послала, потом садится, так, чтобы видеть меня. Пить что-нибудь будешь? – спрашиваю я через стойку, он неопределенно пожимает плечами; ни черта не понимает, думаю я и несу ему кофе. Thanks[49], говорит он, улыбаясь мне, а я знаками пытаюсь дать ему понять: мол, сейчас позову хозяйку. Do you speak English?[50]– спрашивает он, yes[51](в голове у меня – полный сумбур: я что угодно могла предположить, кроме того, что он знает английский). Wait a moment[52], говорю я, why not[53], отвечает он (сумбур у меня в голове усугубляется, я не знаю, куда смотреть, но ноги мои двигаются сами, автоматически).

Я стучусь, говорю матушке: тут кто-то пришел, работу ищет; матушка гладит горчично-желтые скатерти, она вся поглощена этим занятием (кажется, я никогда не забуду, как пахнет смесь пара, льняного полотна и человеческих усилий), мама, кое-кто хочет тебе представиться, говорю я; матушка медленно, словно возвращаясь из долгого путешествия, поднимает голову, нам никто не нужен, ты же прекрасно знаешь (да, мысленно соглашаюсь я, знаю, еще бы мне не знать). Скажи ей, пусть оставит телефон, мы позвоним, если что-то изменится. Ему, говорю я, это не она, а он. Матушка удивленно останавливает на мне взгляд, пар пыхтит, вырываясь из отверстий утюга; тогда зачем ты пришла, что тут делать мужчине? И она подмигивает мне: ты что, хочешь нашему петуху соперника подсадить? Нам бы вышибала не помешал, как ты думаешь? – отвечаю я. Матушка так ошарашена моими словами, что разражается смехом, а я, вспомнив, что ковать надо, пока горячо, торопливо кую железо: ну а вдруг ты кого-нибудь захочешь выставить за порог… ведь хочется же иногда, не так ли? Может, Пфистера? или Тоньони? А братьев Шерер – в первую очередь, верно? – но смех уже затихает, лицо матушки опять выглядит усталым, радуйся, Ильди, что нас с тобой самих за порог не выставляют. Я должна радоваться? Вот именно, радуйся! И матушка берет утюг, подливает в него воды, все эти беженцы, которые едут и едут, и нет им конца… не за что тут любить нашего брата. Значит, ты согласна, что нас тут не любят, хотят, чтобы мы убрались? (Мой голос пытается звучать торжествующе.) Согласна? Ты меня неправильно понимаешь; нынче столько людей сюда приезжает, из Югославии в том числе, что швейцарцам это не по нраву, да и мы бы в их положении забеспокоились, ты не считаешь? (в каком таком их положении? – перекрестном, наклонном, нижнем, боковом? – упражняю я свои бедные мозги), если сюда хлынут толпы, можно ли ждать сочувствия к судьбе отдельного человека; а я, слушая матушку, размышляю, почему эти горчично-желтые скатерти, доставшиеся нам от Таннеров, так хорошо смотрятся в «Мондиале», но не могу найти ответа. Ты знаешь, сколько всего приехало из Югославии? – спрашиваю я. Много, наверное, несколько тысяч, во всяком случае, достаточно, чтобы швейцарцы заговорили об этом, и не просто заговорили, а с тревогой, и матушка аккуратно складывает скатерть втрое. А раньше, когда вы с отцом только приехали, ты и тогда так же хорошо понимала тревогу швейцарцев? Нет, в то время я этого еще не понимала, говорит матушка, кладя свежевыглаженную, тщательно сложенную скатерть на стопку других, в общем, мы должны поджать хвост, вот и все, и ничего больше, с этим надо смириться. Но разве можно так жить? – спрашиваю я матушку. Да, конечно. Я, держась за ручку двери, смотрю матушке в глаза, не верю я тебе, говорю я тихо, так тихо, что она, наверное, этого не слышит, она уже снова склонилась над гладильной доской и берет следующую скатерть.

Оставь свой телефон, говорю я, сейчас нам никто не нужен, но скоро все может измениться, your phone number and your name please![54]; прежде чем записать номер, он спрашивает, верно ли, что здесь работают только югославы, об этом ему говорил двоюродный брат, который уже довольно давно живет здесь, в деревне; правда, этот двоюродный брат любит приврать, что, конечно, прикольно, но ты можешь попасть в дурацкое положение. Я спрашиваю его, меняет ли суть дела, если он узнает, что это правда и мы здесь действительно все Yugoslavians? Может быть, и меняет, улыбается он и берет ручку. Далибор Бастич, нравится тебе мое имя? Не хотелось бы мне, чтобы он сейчас видел мое лицо, в голове у меня опять полный раздрай, в груди – неприятный жар, я отворачиваюсь, поправляю одежду, охотней всего я бы укрылась за стойкой, но все же остаюсь возле него – Глория раздраженно отодвигает меня и сама принимается готовить кофе; совсем оглохла? – ворчит она, уходя; а я, оглядываясь на парня, которого, судя по его виду, весьма веселит эта сцена, говорю, да: я же не представилась; я все еще пытаюсь показать, что я тут хозяйка положения, немного странное у тебя имя, strange, говорю я, но что-то в нем есть, не буду отрицать. А тебе этот наряд не идет, говорит он, можно подумать, что ты работаешь в зубоврачебном кабинете, я там и работаю, но это замечает только наметанный глаз, professional eyes; Глория вежливо напоминает мне, что было бы хорошо, если б я продолжила работу, sorry[55], говорит парень, не хочу тебя задерживать.

И когда я снова стою за «чимбали», парень разваливается на стуле, закуривает, дым его сигареты завитками плывет в мою сторону, а парень во все глаза разглядывает меня; меня ужасно раздражает, что теперь каждое движение моих рук как бы адресовано ему, и еще ужасно раздражает, что кофе-машина, над которой видны только мои глаза да кончик носа, плохо защищает меня от этого Далибора. И что он глазеет на меня так беззастенчиво, как умеют только дети, это и нравится мне, и бесит, а поскольку бесит, то я опять-таки злюсь; я высыпаю спитой кофе, постукиваю фильтром по краю коробочки, поворачиваю ручку кофемолки, чтобы услышать ее лихорадочное завывание, а когда снова поднимаю глаза, он стоит передо мной, между нами – только «чимбали», он протягивает руку над чашками, в руке у него – бумажка с номером телефона и именем, а поскольку я не спешу ее взять, он ждет, глаза у меня опущены, я лихорадочно придумываю, что сказать; ситуация в общем-то не так чтобы очень уж романтическая: тебе протягивают листок с номером и именем, протягивают над кофеваркой, точнее, над подогретыми чашками, которые накрыты двумя кухонными полотенцами, чтобы кофе в них остывал не сразу. Нет, это невыносимо: девушка ничего, ну ничего не может предпринять, кроме как побольше шуметь (чего в обычных обстоятельствах она старается не делать), так как, по всей вероятности, хочет как-нибудь избавиться от него, а он все стоит и смотрит, смотрит на нее совершенно спокойно, а бедная девушка в полном отчаянии поворачивает все ручки, вытряхивает из всех фильтров кофейную гущу, ставит новый кофе (хотя Глория ничего не заказывала), потом наклоняется, чтобы включить радио; thank for your help, thank for your time[56], говорит парень, девушка же все еще делает вид, будто она очень-очень занята, и принимается протирать металлическую поверхность «чимбали», а когда парень приподнимает уголок кухонного полотенца и оставляет свой листок между двумя перевернутыми чашками, девушка наконец отвечает на его взгляд; парень обворожительно улыбается в ответ, девушка не может оторвать взгляд от его рта, но не из-за улыбки, а потому, что замечает в его зубах щербинку (такую же, как у нее), а потом, потом парень внезапно уходит.