он задаётся в тот момент, когда они на самом деле думают, что произойдёт не с героями книг и фильмов, а с ними самими. Что станет с бравым красноармейцем Суховым? Каково будущее освободившихся женщин Востока? Про горькое заливное московского врача и петербургской учительницы, повторяюсь, сняли целый фильм. В другом фильме приделали трагический конец даже «Хождению по мукам». Авторы романа о Шарапове распорядились будущим своего милиционера сами. Но народ каким-то особым чутьём понимает, что сюжет духовных скрепок всегда больше рамок фильма.

Что будет с остальными жителями ковчега у Покровских ворот? Маргарита Павловна переезжает в пятиэтажку (их ещё строят из кирпича, а не из панелей) где-то в Хамовниках, Измайлове, Марьиной Роще или Черемушках. Москва ещё не утвердила свои границы по кольцевой дороге и выглядит маленькой. Рядом живёт Хоботов с женой — в таком же доме из серого кирпича. Лифта в нём нет, и через несколько лет это убьёт его: на лестнице между четвёртым и пятым этажами он схватится за сердце и осядет на ступени — точь-в-точь как Осип Брик. Костик не так долго проживёт в московской высотке, его отношения с номенклатурной семьёй сложатся по неполиткорректной поговорке: «Донорская жопа отторгла чукчу». Можно надеяться, что комната Велюрова достанется Свете. Это хороший вариант — фиктивный или наполовину фиктивный брак: Велюров вытащит девушку-лимитчицу из общежития и даст прописку. Она за это скрашивает его цирроз печени и оставшиеся несколько лет. При том, что она часто будет на сборах и соревнованиях, это почти открытый брак. Алиса Витальевна окончательно переселится на Введенское. Разве к дворнику нет претензий. И, разумеется, к мальчику Яше со скрипкой, что несомненная жертва своего дедушки-тирана. Яша уедет в Израиль в 1972-м и через год будет убит в войне Судного дня.

Но итог этих размышлений о важной духовной скрепке нашей жизни, которая, как настоящая скрепка, удерживает от распада стопку анкет и смыслов, не в этом. Он в том, что сюжет Зорина и его воплощение Козаковым — очень важны для понимания всей нашей жизни. И он именно что не про советскую жизнь, а про ту, что не зависит от времени. «Мёртвые души» как послание работают в любом историческом периоде. Вслед им «Покровские ворота» — история нашей жизни, того её ужаса, который обдаёт нас, когда мы открываем старые альбомы с фотографиями. Ад — это другие.

Но оборотись-ка на себя, хлопец, ты-то, что, больно хорош?

Охрана тепла. «Чистый понедельник» Ивана Бунина

Холодно, товарищ, холодно!

Александр Блок «Двенадцать» (1918)

…Да разве им хоть так, хоть вкратце,

Хоть на минуту, хоть во сне,

Хоть ненароком догадаться,

Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские стужи,

Когда отчаянье берёт,

Всё ждать и ждать, как неуклюже

Зашевелится грузный лёд…

Илья Эренбург (1958)

Виктор Шкловский в одной из самых знаменитых своих книг писал: «Не люблю мороза и даже холода. Из-за холода отрёкся апостол Пётр от Христа. Ночь была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение, слуги спрашивали Петра о Христе, а Пётр отрекался».

Пел петух.

Холода в Палестине не сильны. Там, наверное, даже теплее, чем в Берлине.

Если бы та ночь была теплая, Пётр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все петухи, а в Евангелии не было бы иронии.

Хорошо, что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться».

Костры такие были.

Маяковский после смерти Блока вспоминал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним дворцом костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” — “Хорошо”, — сказал Блок, а потом прибавил: “У меня в деревне библиотеку сожгли”».

В русской литературе много пишется о тепле — на пригреве тепло, тепло у костра, тепло у печи. Там, где тепло, там и хорошо, рыба ищет, где глубже, а человек — где теплее. Тёплое место ищет — или тёпленькое местечко.

В знаменитом чеховском рассказе «Дом с мезонином» разговор о тепле старой России начинается с того, что герой бездельничает в имении, причём хозяин живёт в саду во флигеле, а герой — «в старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да еще стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией»[69]. То есть начинается всё с амосовских печей — неведомых, неведомой марки, неведомого Амосова. Это деталь другого, загадочного мира, неизвестного происхождения, как археологический черепок, египетская ложечка для мазей, обломанный изразец.

Меж тем, амосовские печи были знамениты. Да и сам Амосов был человек примечательный — причём, в Википедии ему посвящено две статьи — как «Аммосову», так и Амосову, тексты там разные, и второй — копия статьи в «Брокгаузе»: «В 1834 году, после почти тридцатилетней службы отечеству, был произведён в генерал-майоры»[70]. Николай Алексеевич прославился не столько в битвах с Наполеоном (от которых не увиливал), и даже не своими опытами в прозе (он сделал ещё несколько переводов), а тем, что придумал особую печь, которая по трубам подавала в помещения горячий воздух.

Этот прообраз калорифера описывался автором в выражениях изысканных и не похожих на нынешние инженерные описания: «от горнила идёт прежде в разных изломанных направлениях, по кирпичному борову, проведённому вдоль камеры, а потом по значительному охлаждению ныряет вниз и вступает в чугунные приёмники нагревательного прибора. В этом приборе, состоящем из чугунных и железных труб, продолжает дым извороты свои, пробегая около 100 футов, и потом уже вступает в дымовую трубу здания» — и тому подобное далее.

Амосовские печи стояли в Эрмитаже (пока не выяснилось, что они чрезвычайно сушат воздух и вредят картинам). Но у них было ещё одно свойство — они были очень шумными — по сути, это был целый орган, встроенный в дом. Они шумели и ухали, а во время грозы и вовсе пугали