бойко зашагала по твердому, растрескавшемуся от жары проселку.

— Ты чё сторонкой-то идешь? — окликнула она через минуту Настю подобревшим голосом. — Подходи сюда, вместе-то, чай, веселее.

Настя смущенно и обрадованно шагнула к ней.

И они пошли по проселку втроем — Анна Анисимовна, Степан и Настя.

— Вы, наверное, устали, — встревожилась Настя, глядя на молчаливого Степана, на оттянувший его руку чемодан. — Дайте я понесу.

— Нет, он легкий, как… лукошко, — улыбнулся Степан, перекладывая чемодан в правую руку. — Но если уж хочешь, давай вместе…

Степан и Настя несли чемодан, продев пальцы под боковые поперечные ремни. Шагали они ровно, в ногу. Настя размахивала веткой и что-то тихо напевала.

Анна Анисимовна шла чуть позади и с недовольным видом косилась на скрипевший между сыном и Настей желтый кожаный чемодан. «Выдумали тоже! Чем эдак людей смешить, проще по очереди нести», — захотела поворчать. Но тут вспомнила, как она сама еще до замужества вот так же носила вместе с Архипом Герасимовым с Селиванки ведро, наполненное водой (нарочно коромысло не брала!), и затаенная, грустная улыбка тронула ее сухие обветренные губы.

Анна Анисимовна неторопливо, обстоятельно разглядывала сына и Настю, сравнивала их… Издавна нравились ей девушки рослые, грудастые, ширококостные, которые почти с одинаковой ловкостью и легкостью крошили капусту на засол и рушили колуном здоровенные сосновые чурки. А тут смотрела — Степану она чуть повыше плеча, ладони узкие, шея хрупкая… Но, странное дело, не могла оторвать глаз от нее Анна Анисимовна. Все в Насте: и стройные загорелые ноги под короткой, выше колен, юбкой, и затянутая ремнем узкая талия, и вздернутый, в редких золотистых веснушках нос, и маленькие, без сережек, уши — начало казаться ей ладным, аккуратным.

Было что-то трогательное в том, как Настя несла чемодан. Когда уставала рука, она, молча улыбнувшись Степану, ловко продевала под ремень другую и, не выпуская чемодана, стремительно переходила на противоположную сторону дороги. При этом не забывала перекинуть в свободную руку рябиновую веточку.

«Верткая, — отметила про себя Анна Анисимовна. — Другая бы ставила чемодан, опосля уж меняла руку». Погладила ладонью Настину кофточку:

— Будя тебе, дай-ка я возьму!

Настя обернулась, глаза ее были радостно-тревожны.

— Не устала я, тетя Аня, нисколечко не устала!

И еще крепче сжала красными от натуги пальцами чемоданный ремень.

— Степка, куда эдак несетесь-то? — не выдержала Анна Анисимовна. — Присядьте, передохните на травке.

Степан вопросительно посмотрел на Настю:

— Как, сядем?

Настя быстро-быстро замотала головой:

— Не надо, близко уж осталось. Вдруг на поезд опоздаете!

«Любит она Степку, шибко любит», — рассудила Анна Анисимовна. И завздыхала, сама не зная почему.

ГЛАВА 11

— Ан-на! — раздался с улицы простуженный, врастяжку, бригадирский голос. — На вы-ход!

Вслед за этим заплясал дробный стукот по раме.

— Носит его нелегкая в эдакую-то мокрень, — с досадой проворчала Анна Анисимовна, нехотя поднимаясь из-за расшумевшегося самовара.

Прошелестев к окну в мягких войлочных тапках, она отдернула тюлевую штору и толкнула к улице обе створки со сплошь запотевшими стеклами.

— Утро доброе, Анна! Хорошо ли выспалась?

Федор Семенович возвышался на Буяне в полуметре от окна — в застегнутой до горла мокрой брезентовке и порыжевшей кожаной фуражке.

— Доброго здоровьица, Федорка, — Анна Анисимовна согнала с лица досаду. — Дай бог помощи в хлопотах твоих.

— Дождешься подмоги от твоего бога! — помрачнел сразу Федор Семенович. — Ночью опять как из ведра лило. И сейчас не перестает. Вот и жилься, заготовляй тут корма. Посмотри, как развезло кругом.

От накатившего грома, казалось, зашевелились травы на пригорке, вздрогнули привезенные Аристархом Зыряновым, омытые дождем сосновые бревна.

— Льет, Федорка, льет, — пропела Анна Анисимовна, когда прошел гром, ласково глянув из окна на низко нависшие тучи, которые густели, набухали, готовясь послать на смену моросящему проливной дождь. — К добру это, раздолье теперича хлебам. И чё ты поднялся в эдакую рань, носишься, будто оглашенный? Другие мужики, поди, на койках со своими половинами ишо нежатся. В дождь и поспать.

— Неправильно мыслишь, — проговорил Федор Семенович, нетерпеливо перебирая поводок Буяна. — До обнимок ли сейчас? Клевера перестаивают, силосовать скорее надо. Народ уж проснулся: коней запрягают, тракторы заводят. И тебе надобно одеться понадежней, вилы с собой захватить. На силосной яме работать будешь. Проморгаем время, не навалимся на травы миром, побуреет все, осыпется…

Анна Анисимовна всплеснула руками:

— В эдакое-то ненастье робить? Нитки сухой не останется, от простуды сляжешь. И не совестно тебе, Семеныч, старушку шестидесятилетнюю, пензионерку, понукать? Захвораю, кто выхаживать-то меня станет? Молодых полно, наряжай их.

Анна Анисимовна потянулась к створкам, собираясь закрыть окно, но бригадир с той стороны успел схватить створки ручищами:

— Погоди, Анна, не суетись. Ты вот на молодежь киваешь. А много ли их, молодых, в Марьяновке? Кто есть, те на ферме да механизаторами. Кого на силосную яму звать-то посоветуешь?

— Некогда мне советами заниматься, — отрезала Анна Анисимовна, — самовар остывает. Не уговаривай даже, силосовать сёдня не пойду.

— Дело хозяйское, — нахмурился Федор Семенович, отпуская створки. — Обойдемся как-нибудь и без тебя. Но учти: без корма останется твоя корова.

И, видимо, для пущего устрашения добавил услышанные на совещании или вычитанные в газетах, непривычные в его лексиконе слова:

— Колхозным богатством имеют право пользоваться только честные труженики, каждодневно идущие на поля и фермы. Пора бы уж это тебе понять и сделать соответствующие выводы.

— Это я-то лодырничаю? — возмутилась Анна Анисимовна. — Рази ты уже забыл, как я весь сенокос, покуда не задождило, травы колхозные ворошила? А Степкин пай куда денешь? Неделю целую косил наравне с мужиками, полнущие руки волдырей насадил. Не-ет, без корма мою скотину не оставишь, отдашь заработанное!

Федор Семенович устало нагнулся над седлом:

— Не расстраивайся, получишь, получишь заработанное, — сказал примирительно, посидев так с минуту. — Измотался я, Анна, во сне даже чертовы травы в душу лезут. Жалко их, скота в бригаде вон как много.

— Много, много, Федорка, — закивала Анна Анисимовна, глядя на бригадира. — Знаю, тяжко тебе достается. Пошла бы на силосную яму, сырости не страшуся, только огурцы у меня пропадут. Ты уж не кори, схожу сёдня на станцию. А завтра с утра пораньше без твоего зова сама на луг прибегу.

— Так бы сразу и говорила. Ладно, поехал я.

— А чай пить не зайдешь? — заторопилась Анна Анисимовна. — Самовар у меня на столе, ишо не остыл.

Но Федор Семенович только рукой махнул. Надвинул на брови мокрую кожаную фуражку и нажал стременами на бока Буяна. Лошадь вздрогнула, круто повернулась и понесла бригадира вниз, к мосту.

Анна Анисимовна постояла еще немного у раскрытого окна, глядя на взмокшие крыши Марьяновки, потом с силой припечатала створки.

Вышла она из