Хирург ДеВроотье снял очки, которые, когда Ханкс его душил, слегка запотели от волнения. Он вытер их и сказал, что у Ханкса «параплегия, вызванная дислокацией или компрессией люмбального вертебрума». Много длинных слов. Затем он сказал, что, возможно, имеет место перелом некоего поперечного отростка. Здесь доктор сделал паузу, после которой заявил, что, возможно, Ханкс снова будет ходить. А возможно, и нет. Все решат ближайшие три — шесть дней. Если за это время не наступит улучшение, не вернутся чувствительность, подвижность и контроль над телесными отправлениями, это будет дурной знак.

Обратясь к Благодарне и миссис Кобб, он дал наставления. Ханкса следует кормить в больших количествах молоком, рыбой и мидиями. Он должен «есть, есть и есть».

Они спросили почему. ДеВроотье пожал плечами. Он сказал, что не может этого объяснить, но за годы своей практики он заметил, что люди, живущие у побережья и употребляющие в пищу молоко, рыбу и мидии, чаще оправляются от подобных увечий, чем люди, живущие вдали от моря. От такого объяснения все выпучили глаза.

Засим доктор обратил свое внимание на второго пациента. Он обработал и зашил рану на голове Балти. «Вас что, тоже сбросила лошадь? — скептически спросил он. — Хмпф!» Он покачал головой и сказал, что пациенты должны учиться ездить верхом хорошо или не ездить вовсе. Балти он предписал отдыхать не менее недели. Вновь обратившись к миссис Кобб, ДеВроотье приказал ей давать Балти как можно больше красного мяса — столько, сколько возможно, — чтобы восполнить потерю крови.

Исполнив таким образом долг врачевателя, доктор ДеВроотье принял свой гонорар в полсоверена, слегка поклонился миссис Кобб и отбыл, заметив, что теперь вернется в Милфорд лишь заполночь, и укоризненно цокнув языком.

Балти остался в комнате Ханкса.

— Ну что ж, старина.

— Чертов голландец, — буркнул Ханкс.

— Он, кажется, знает свое дело.

— Я не могу пошевелить ногами, а он велит мне есть чаудер? Шарлатан!

— Он, кажется, приободрился, когда сжал твоего «мистера Джона» и почувствовал… это… сокращения.

Ханкс отдал Балти письмо:

— Похоже, что ты повезешь его Пеллу.

— Сколько хоть до этого Фэрхэвена?

— Фэрфилда. Постарайся не сесть в лужу.

— Я не могу поехать. Я должен лежать в постели и питаться коровами наших хозяев. А ты в это время будешь пожирать моллюсков. Это письмо срочное?

Ханкс поразмыслил:

— Николс должен был выйти в море в конце мая. Восемь-девять недель до Бостона… значит, в Грейвзенд он попадет в конце августа. Сейчас середина лета. Время еще есть.

— Тогда давай поправимся вместе и вместе поедем в Фэрхэвен.

— Посмотрим… — Ханкс мрачно уставился на свои ноги.

28 мая

В Челси, умолять милорда Монтегю о посредничестве и заступничестве в деле полковника Николса и его «административной инспекции» новоанглийских колоний.

Прибыл полный дурных предчувствий по причине холодности, кою милорд выказывал мне с самого того дня, когда я распек его за сладострастие со шлюхою Бек.

Нашел его в приятном расположении духа и розовом румянце, без сомнения вызванном плотскими забавами. Шлюха «ушла на рынок». Испытал сильное искушение спросить, пошла ли она покупать или продавать, но удержался.

Сообщил милорду про Николса, умоляя сохранить в тайне способ, коим я об этом узнал.

Милорд охотно согласился со мной, что флот в настоящее время не экипирован для новой войны с голландцами. Но сказал: «Что же я могу сделать? Если такова воля короля, и его брата, и Даунинга, и леди Каслмейн, и Африканской королевской компании, и Адмиралтейства, и Морского управления, и каждого, мать его, купца в Лондоне, и всей остальной партии сторонников войны?»

Я ответил: «Если Николс вызовет войну с Голландией, наш флот окажется на дне ваших Узких Морей и всех остальных морей. Где же будет тогда Англия? И где будете вы? На дне, вместе с кораблями».

Он признал, что такой исход событий весьма нежелателен. Но, меряя шагами комнату с немалой ажитацией, сказал, что сие дело слишком велико, чтобы он мог на него как-то повлиять или исправить.

Я снова упрекнул его, что он не должен так легкомысленно отказываться от ответственности, будучи адмиралом, коему Его Величество некогда доверял более, чем любому другому.

Он парировал: «Что значит „некогда доверял“?»

Я предположил — возможно, с излишней прямотой, — что его способность влиять на великие дела может возрасти, если он будет проводить больше времени при дворе, нежели внутри миссис Бек.

Милорд был сим недоволен, назвал меня похабником и сказал, что у меня «язык мурены».

Я выразил свою неумирающую привязанность к нему (и прочая, и прочая), уверив его, что мое беспокойство проистекает лишь от любви к стране и к нему самому. Но указал — весьма подчеркнуто, — что в случае войны с Голландией его живо выкинут из нынешнего пристанища срамной неги на мостик военного корабля, в противостояние с флотом более многочисленным и лучше экипированным, чем его собственный.

Сия перспектива весьма отрезвила милорда, что вообще свойственно мыслям о смерти.

Он сказал, что обратится к Его Величеству, но должен сперва поразмыслить, как это лучше сделать.

Засим он отпустил меня, я же умолял его скрывать, каким путем он узнал о подлинной миссии Николса.

Благодарна осталась на ферме Коббов, помогая миссис Кобб ходить за Балти и Ханксом.

Балти пролежал в постели много дней из-за головокружения, вызванного потерей крови. Однажды после полудня он встал и побрел, шатаясь, по дому. Он старался держаться подальше от дверей и окон, но заметил, что Благодарна кладет цветы на две ложные могилы, выкопанные Коббом, чтобы обмануть индейцев.

— Вы очень заботливы, — сказал он, когда она вернулась в дом.

Она заметно смутилась:

— Квирипи знают, что мы кладем цветы на могилы. Если бы на этих не было цветов, они могли бы что-нибудь заподозрить.

— Вы, кажется, узнали того индейца, с такой штукой на лице.

Благодарна побелела и вышла, не говоря ни слова.

В тот же день, позже, Балти сидел за столом, поглощая очередную порцию сырой говядины. Кроме него и миссис Кобб, на кухне никого не было.

— Она весьма загадочна, а? — сказал Балти.

Миссис Кобб стояла к нему спиной. Она продолжала мыть посуду.

— Отчего же, мистер Балти?