высчитать что-то (недаром их брат физик чуть свысока именует математику, даже самую высшую, всего лишь «служанкой», матаппаратом), а сформулировать вопрос, который, по-хорошему, уже половина ответа. Ну, а в ее случае – четверть. Уже хлеб.

Итак, по сути, ей нужно решить классическую задачу из физики за восьмой класс там, где путь, скорость и время. Ее интересует время.

Только чем подробнее описывается физическое действие, чем точнее следует его отразить, тем сложнее и противоречивее условия, тем больше уравнений громоздится на листах. И все равно остается привкус неточности, потому что все предусмотреть и учесть в уравнениях может лишь Господь Бог. Только он знает физику на пять – говорил на первом уроке ее школьный учитель, чем изрядно удивил весь класс – времена-то были еще те, заведомо атеистические. «Бог знает физику на пять, я – на четыре, ну а вы в лучшем случае будете знать на тройку…» Кто знает, может быть, именно желание, амбициозность, помноженная на юношеский максимализм, в свое время толкнули ее в объятия физтеха. Да-да, желание приблизится к Божественному. Да уж, трудно быть Богом.

Однако сложность задачи лишь подхлестывает и интригует настоящего ученого. Основной вопрос она для себя сформулировала, осталось выбрать, сколькомерным тензором она все это будет вычислять, и заняться сбором фактуры, сиречь естественными данными, которые для нее станут исходными.

Глава восьмая

Один день Александра Сергеевича

За окном, посеребренным прозрачными каплями, плыл знакомый незнакомый город, завешанный в свой первый летний день кисеей монотонного дождя. Двигатель работал ровно, наполняя мощною низкой нотой нутро автомобиля, пахнущее кожею, парфюмом и чем-то еще неуловимо, но исключительно мужским. И если раньше этот звук его, надо признаться, пугал, то нынче от него веяло спокойствием и даже уверенностью. Понять бы лишь в чем.

Новое платье сидело великолепно, и этим примиряло с некоторой диковинностью кроя. Удобные, необычной выделки туфли не жали, и вообще, вид у него был щегольской. Вот только он решительно не знал, куда ему податься. Впопыхах своего преображения из нищего в заморского гостя, он совершенно не озаботился маршрутом и вспомнил об этом только нынче, когда кучер вежливо осведомился, «куда желаете ехать».

Он, напустив на себя вид важный и загадочный (так во все времена ведут себя иностранцы), махнул рукой и молвил: «Пока вперед поехали, скажу еще…» Кучер, или как его здесь зовут – водитель, оказался малым смышленым и просто кивнул. Крепыш, именующий себя Дмитрием, его бодигард, в беседу не вступал и вообще, похоже, речи был лишен. Сидел себе истуканом спереди, ни назад не оборачивался, ни даже с кучером словом не обмолвился. Ну и ладно. Он также не решился с ним заговорить, скрыв оробелость за ширмой высокомерия.

Вот и ехали в неизвестном направлении, куда-то сворачивали. Останавливались, как и другие автомобили, что плыли слева и справа, какое-то время стояли, урча двигателем, затем ехали далее.

А в окне мелькала Москва. Первоначальный восторг неуловимо сменился оторопью; он не находил себе места в этой громадине, каменной, огромной и чужой. Единственный кусочек его бытия, там, на Арбате, принял его, можно сказать, в кулаки. Он еще раз содрогнулся от брезгливой ненависти, вспомнив молодых вандалов. И это были люди? Да нет, пустое. Пустое! – прикрикнул он въедливому голосу внутри, раз от разу сжимавшему сердце сомнением.

В думах он постоянно возвращался к Арбату и своему дому… Музею, странно говорить такое, не поворачивается язык. А если махнуть туда, дойти все же… Пусть на минуту, но ступить под сень тех стен, что помнят его. Не открываясь, не говоря, кто он, и даже не надеясь быть узнанным. Впрочем, кто же узнает его после этих, к-хм, стилистов и визажистов, если, взглянув в зеркала, он сам себя не узнал. Но сколь притягательной была эта мысль, столь она его и страшила. Он боялся узнать, что с ним произошло. Боялся…

Тяжелым вздохом, подавив чуть было не вырвавшееся «поехали на Арбат», он, едва пересилив себя, спросил, как мог, непринужденно:

– А что, милейший, Аглицкий клоб нынче открыт?

Спросил и прикусил язык: ведь попутчики думают, что он иностранец. Вот и выдал себя, как говорится, с потрохами и немного поспешно добавил: – Тот, что на Тверской…

Водитель замер на миг, вопросительно глянул на крепыша и кивнул, отозвавшись эхом:

– На Тверскую, значит. Хорошо.

Автомобиль чуть прибавил скорости, и весь недолгий путь он корил себя: «А ну как все-таки выдал себя, да еще и подвел Любовь…» Но его попутчики оставались невозмутимы, как и подобает хорошо вышколенной прислуге.

Когда они замерли, он еще какое-тот время медлил, а потом решительно взялся за натертую до блеска ручку, открывая себе путь из уютного нутра автомобиля в неуверенную морось.

И вновь то, что было снаружи, оглушило его шумностью и масштабом. Он какое-то время смотрел из стороны в сторону, силясь привязаться к какому-нибудь ориентиру. Местность, правда, показалась ему знакомой. То ли уже ставшее привычным, навязчивым даже deja-vu, то ли… Лишь всмотревшись, он опознал памятник; стоявшая в задумчивости медная фигура, фонари… Ну да, только тогда была ночь, над ним нависла громада памятника, а потом его сбили с ног и увезли в этот… В «обезьянник».

Точно. Именно отсюда… Именно здесь он впервые открыл глаза в этом мире, то есть он хотел сказать в этом аду. Что ж, сам того не ведая, он, можно сказать, вернулся к истокам. К добру ли, к худу ли, примета верная. Как только истолковать ее…

Вдруг глаз зацепил неподалеку, через заполненное автомобилями русло широкой улицы, абрис знакомого фасада. И в сердце вкралось сомнение: «Может, и в самом деле Тверская? Но улица… Как же она оказалась в аду? Может, и впрямь это будущее? Нет, и еще раз нет! Только не это! Будущее не может быть таким. Люди не заслуживают будущего, которое можно спутать с адом. Это всего лишь ад. А что до того, как Тверская здесь оказалась… очень просто: в аду может быть все. Да. Это объясняет наличие здесь и Тверской, а также всего того неожиданного, что здесь можно еще увидеть». Успокоив себя подобным выводом и понаблюдав за тем, как на другую сторону улицы переходят другие, он, пересиливая себя, вновь опустился из серой пасмурной акварели в зудящее неверным искусственным желтым светом коробчатое нутро подземного перехода. Ветреное, напряженное, ненастоящее. Но тем, кто снует туда-сюда, спешит по своим делам, словно невдомек, что ступили они, хоть и краешком, в подземное царство, Аидовы владения…

С облегчением вышел