Свет еле-еле сочился сквозь плотное тело туч, оттого все цвета приутихли, и все ему казалось, что это не город, а сырой, только-только загрунтованный холст, самый еще подмалевок.

А на нем, среди столпотворения незнакомцев и каменных громадин редко-редко мелькнет силуэт давнего знакомого – жмущийся к могучему высотному плечу двухэтажный особнячок. Знакомый, но очень постаревший.

Крашеный фасад облез, будто траченный молью кафтан. Прорезались старческими морщинами трещины на деревянных рамах. Постарел и смотрит на него, подслеповато щурясь занавесками, его знакомец-дом. Смотрит и не признает. Но таких «живых» домов было мало. Многие обветшали и заброшены, а иные сносят. Вот и здесь тихий переулок загорожен забором, до сырой тускло-желтой глины вспорота земля, фырчит своим движетелем механическое чудище, ковыряя огромным ковшом остатки кладки. И какие-то люди, впрочем, какие к черту в аду люди, в одинакового цвета одеждах, копошась живым муравейником, споро разносили на щепки и крошки останки еще одного из знакомых ему домов.

И здесь же, на свежем, пахнущем еще скипидарной дрянью заборе висит большущая афиша, где красуется, наверное, то, что на этом месте построят. Нечто гладкое да округлое, колонны да портики: внешне вроде и похоже на то, как было, да только душою чужое, безразличное и пустое…

И так повсюду. И подумалось ему, что, вероятно, так принято в аду: на глазах у грешника, словно декорации уже отыгранного спектакля, разбирать мир, в котором он вчера еще жил. Чтобы бродил он, потерянный навеки, между рассыпающимся на глазах Прошлым. Неприкаянная тень, у которой Настоящего никогда уже не будет.

Больно…

Обеденное время он давно пропустил, да и аппетиту, признаться, не было. Лишь когда отточено вежливый водитель поинтересовался, не хочет ли гость отобедать, он, отрешенно глядя в окно, буркнул нечто невразумительное, что и было истолковано как согласие.

Ресторан назывался le Moulinet, антураж был с претензией на изыск, и даже официант, почему-то узрев в нем француза, заговорил с ним на сносном французском, предложив тяжеловесный том меню.

Он выбрал пулярку à la russe, в сметано-горчичном соусе, у сомелье спросил бордо урожая тысяча восемьсот… – и, увидев, как вытянулось его лицо, запнулся и, скрыв растерянность надменностью, попросил на его выбор, но непременно приличного.

Долговязый сомелье удалился, и он наконец-то остался один. Дмитрий, открыв перед ним дверь этого, по всей видимости, весьма авантажного заведения, остался снаружи. Ну а водитель – тому сам Бог велел оставаться на своем хозяйстве неотлучно.

Вино оказалось недурным; терпкое, обволакивающее послевкусие и особенный аромат… Он лениво разглядывал пустой еще, по дневному времени, зал и размышлял над русским вопросом: что делать?

О чем писать, пока решительно не знал. Вот ведь незадача, или, как бы сказали соплеменники Вергилия и Тацита – paradox. При жизни половины всех сегодняшних эмоций хватило бы на несколько поэм. А здесь он чувствовал себя недвижным и инертным, как муравей, что угодил в янтарную смолу. Словно он застрял в одном бесконечном пасмурном дне. Словно он смотрел на мир сквозь мутное и кривое стекло, безжалостно искажавшее действительность, представлявшее ее в какой-то глупой и жестокой пародии…

По дороге сюда случайно бросил взгляд в окно: о, Господи… Церковь, церковь, в которой венчался; чудо это или мираж – и она оказалась здесь! Нахлынули воспоминания, светлые и горькие одновременно, и он совсем уже хотел велеть остановиться…

И… передумал. Величественный храм проплыл мимо, и колокола звенели, может быть, это было и наваждение, однако даже сквозь стекло, прочно отстранявшее все наружные шумы, он слышал чистые печальные удары.

И все-таки он не решился выйти. Испугался того, что и здесь его будет ждать какой-то нечаянный, а может, и намеренный подвох. И все будет не так… Нет, уж лучше пусть останется, как есть, чистый звук колокола и его воспоминания, в которые он никому не позволит вмешаться.

«…Однако церковь – это тоже знак. Быть может, храм полагать приметой – это святотатство, но только уж как-то все одно к одному ложится», – в который раз подумал он, отрешенно ковыряя вилкой вычурное и притом совершенно безвкусное блюдо. Словно бумагу жует, право слово.

«…И опять-таки, зачем в аду вкус?

Именно что – в аду. И вода обратится в кровь», – вспомнил он строки, глядя сквозь тяжелый рубиновый напиток, плескавшийся о тонкий хрусталь.

Мысль о том, что место, в которое он попал, никакое не будущее, не прошлое и вообще находится вне бытия, поселилась в нем уже достаточно давно. Она крепла и выросла в подозрение, которое покамест только подтверждалось.

«…Итак, вернемся в начало. Которое, судя по всему, и стало его концом. Концом его жизни.

Все свершилось после того, как барон нажал на курок. Кремень ударил о металл, порох на полке воспламенился. Выстрел… И все это произошло в неуловимый глазом миг.

Отменный дуэлянт, барон не промахнулся, и тяжелая свинцовая пуля, как дурь из головы, выбила из него жизнь.

Он умер. И поскольку при жизни не отличался благочестием, попал в преисподнюю.

Как просто и гениально. И страшно.

Ад оказался без кипящих со смолою котлов и козлоногих чертей с вилами, однако ничуть не приветливее или светлее.

Пусть только предположение, но как же вся картина выстраивается и собирается воедино. Как же все ложится, как же объясняется это странное кривое зеркало бытия, в которое он смотрится уже который день.

А как же храм, который он увидел?

Но ведь убоялся же выйти из аутомобильного чрева, убоялся… А может, это была иллюзия, очередное наваждение.

А может быть… может быть, настоящий, не художественный, а самый что ни на есть настоящий ад и есть череда нескончаемых «может быть». Вереница вероятностей, мука несовершения. Как знать».

Раздраженно промокнул губы салфеткой. «… Если это и не ад, то, право, кулинар здешний готовит черт знает что! Хорошо, хоть вино у них действительно приличное».

То ли благородное бархатное бордо сыграло уже свою волшебную роль, то ли он уже как-то успел свыкнуться с этой мыслью – она не вызывала в нем такой ажитации.

«…А даже если и ад… Одиссей, кажется, и в царстве Аидовом успел побывать, и нашел ведь дорогу обратно. Тоже был Пиит, и так же современники-соплеменники то возносили его на вершину Олимпа, когда он пел им в унисон, то низвергали в пучины и пропасти, когда пытался сказать что-то от себя, не подстраиваясь под слитный многоглоточный рев толпы, неважно в рубище она или в шелках…

Да уж, Одиссей покидает Итаку… Отчего же все творцы изображают потусторонний мир столь гротескно?

Дантовы круги, гомеровские