— Хочу.

В баре надрывался проигрыватель, а может и магнитофон. Здесь стоял полумрак, на бездонно-черном потолке пылали круглые лампы — две ярко-зеленые и красная. С кончиков сигарет поднимался дым и повисал под потолком. Гул голосов то нарастал, то стихал, прорезаемый звонкими тонами музыки. Сумрачно блестела поверхность стола; на дне высоких бокалов искрилась золотистая жидкость; между бокалами лежала матово-белая рука Сирье. Пальцы Олева скользнули по ее руке; пальцы были холодные, и по спине Сирье пробежала дрожь. Она боялась шелохнуться — ей казалось, что она очутилась в святилище.

Мать Сирье лишь однажды видела Олева. Он заходил к ним домой. В связи с чем? Кажется, они собирались куда-то пойти и было еще рано. Или Сирье забыла что-то взять? Сейчас она этого не помнит. Но она ясно помнит, что происходило это сырым и ветреным днем в конце ноября, за месяц до того, когда ей сказали, что мать умрет, и шел мокрый снег.

Олев и Сирье сидели в тот раз в передней комнате, где были плита, стол, заваленный бумагами Сирье, стул, кушетка. Они сидели молча, как обычно, когда бывали вдвоем. Сирье полулежала на кушетке и не спеша курила. Олев сидел на стуле, нога на ногу, руки на коленях — одна поверх другой. Сирье не уставала удивляться Олеву: как он может так долго сидеть неподвижно, даже не мигая, и глядеть застывшим взглядом в одну точку?

Когда они вошли, мать возилась у плиты, но тут же ушла в другую комнату: она никогда не выходила оттуда, если у Сирье бывали гости.

Однако в тот раз она опять появилась на пороге, постояла — неуклюже повернув вовнутрь носки шлепанцев, потерла руки и сказала:

— Ты бы предложила гостю чаю!

— Олев, хочешь чаю? — спросила Сирье.

— Хочу, — ответил Олев подумав.

Тяжело вздохнув, Сирье поднялась с кушетки, подошла к плите и налила в стакан заварки и уже остывшей кипяченой воды…

— Положи варенье тоже, — сказала мать.

— Да-да, — буркнула Сирье.

Мать наблюдала, как Сирье наливает чай, покусывала губы, украдкой проводя по ним языком, и без конца потирала руки, как метрдотель в ожидании высоких гостей.

— Ты могла бы испечь что-нибудь, — заметила она, когда Олев взял стакан.

Сирье недовольно фыркнула.

На следующий день мать принялась расспрашивать, кто был этот парень.

— Ах, так его отец профессор? — почтительно сказала она.

Честность и ученость — это были две черты, которые мать глубоко ценила в людях.

— А Олев сам тоже любит учиться? — допытывалась она.

— Господи, да он ничего другого и не делает, только зубрит, — устало ответила Сирье. Она почему-то всегда начинала испытывать вражду к парням, которые хоть немного нравились ее матери.

— Вот видишь, — сказала мать. — А где он учится?

— На экономическом.

— Это дельная профессия, — сказала мать, обращаясь к Сирье и затем к отцу: — Подумать только, какой серьезный парень! И не отрастил себе длинные космы, как эти горе-художники! Как только наша девочка смогла заполучить такого дельного парня?

И добавила, лукаво улыбаясь:

— Посмотрим, сумеешь ли ты его удержать!

Сирье хмыкнула и ушла в другую комнату. У нее не было никакого желания шутить. Она сидела на кушетке, кусая губы и глотая слезы от обиды и унижения: мать обладала особым даром унизить и себя и дочь, низвести ее чуть ли не до уровня прислуги, и непременно перед таким человеком, который матери самой очень нравился.

Сейчас Сирье снова видела перед собой мать, как она стоит в дверях, потирая руки, правое плечо чуть выдвинуто вперед, как бы в ожидании удара. Предложи гостю чаю…

Она ведь желала мне добра, подумала Сирье, неожиданно пожимая руку Олева. От всей души желала добра и боялась за меня. Никто никогда больше не будет так беспокоиться обо мне, словно я — это она сама… или даже еще больше…

Сирье взглянула на потолок, где сливались зеленые и красные огни.

Я люблю того, с кем  о н а  хотела видеть меня! — подумала Сирье.

— Я в самом деле люблю его и не хочу с ним больше ссориться, — говорила она спустя несколько дней Аояну.

— Ну что ж, — ответил тот; его пальцы скользнули по руке Сирье от плеча к кисти, и теплый взгляд карих глаз скользнул вместе с ними, — я рад за тебя. А то я уж стал бояться, что мешаю тебе в твоих отношениях с парнями.

Он ковыляя отошел в сторону и встал спиной к Сирье. Позади него оставалось просторное помещение с тахтой, мольбертом и двумя допотопными отопительными рефлекторами; перед ним стоял огромный шкаф с приоткрытой дверцей, набитый до отказа никому не нужными бумагами и разным барахлом.

— Но ведь ты могла бы иногда и сюда заходить? — спросил он, снова оборачиваясь к Сирье. — Если тебе захочется поболтать или просто поваляться на широкой тахте. Или это настолько дурно, что нельзя?

— Не знаю, — ответила Сирье.

Она уже все решила, когда шла сюда, а теперь снова засомневалась. И правда, что плохого в том, если она здесь полежит или поболтает? Если ей здесь хорошо, то что же в этом плохого? Что вообще плохо само по себе? То, что приводит к плохим последствиям. Если бы она могла приходить сюда так, чтобы никто, особенно Олев, об этом не догадывался, то не было бы ничего плохого и в том, что она здесь делает. Даже наоборот, все стало бы гораздо лучше, потому что в этом помещении в нее вселяется радость, на душе становится легче; когда она возвращается отсюда, она терпелива и снисходительна ко всем, даже к Олеву… Плохо не то, что она сюда приходит, плохо то, что все может раскрыться. Но если уж что-то должно выйти наружу, то этому невозможно помешать: с какой стати она разрешила Аояну подвезти ее до дому в тот вечер, разве она мало одна-одинешенька ходила по темным улицам городской окраины — чего же она вдруг испугалась? И зачем Аоян вылез из своего «москвича»? И откуда там вдруг, словно призрак, появился Олев? Все это какая-то путаница, и помешать такому совпадению Сирье уж никак не сумела бы.

Сирье ходила по комнате в расстегнутом пальто — она его не сняла, ведь зашла-то на минутку…

— А вдруг ты его все-таки не любишь? — спросил Аоян, будто подзуживая ее.

Сирье подняла голову и посмотрела на него, раскрыв рот.

— Ох, и не знаю, — сказала она, тяжело опускаясь на стул. — Я не думаю о нем и даже почти не вспоминаю, но когда он рядом, я вся в его власти. Он такой представительный. С ним интересно. У них большая квартира…