Денисом Давыдовым, остатки французов добивал, – вложил свои пять копеек Калика. А потом добавил еще гривенник: – А они шлялись по приречным деревням и приставали к крестьянству со словами «Chere amie, je ne mange pas six joure» («Дорогой друг, я не ел шесть дней»). И доброе крестьянство давало французу поесть щей да каши и только потом брало его на вилы. Отсюда и пошло наше русское «шаромыжник». Сокращенно «шара». – И могучий Калика головою поник от этой жутковатой этимологии.

– А откуда же пошло слово «муры»? – спросил Аглай Трофимыч. – Я вам спрашиваю.

– А вот этого, мил Аглай Трофимыч, мне неведомо, – ответствовал Калика.

И оба с надеждой посмотрели на Михаила Федоровича. Тот некоторое время смотрел в палубу, будто пытаясь в ней найти этимологию слова «муры». А потом поднял затуманенные памятью глаза.

– А было это так, – начал он, – дело было… – и продолжил: – Один француз отстал от остальной компании бегущих французов и набрел на одну деревушку, история не сохранила ее названия, и там он постучал в окно избенки, в которой сиротствовала юная крестьянка по имени Лиза. И Лиза открыла французу дверь. – И Михаил Федорович печально замолчал.

– А что дальше, мил человек? – с интересом торопнул Михаила Федоровича Калика.

– Трижды дальше, Михаил Федорович! Я вам спрашиваю! – торопнул в свою очередь Аглай Трофимыч.

Михаил Федорович тяжело вздохнул и продолжил:

– Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Французе и Лизе. И Француз ей сказал традиционное «Chere amie, je ne mange pas six joure». И Лиза, добрая душа, впустила Француза в избу и дала ему щей да каши. А потом, добрая душа, и просто дала. И он все это время шептал «Mon amoure… Mon amoure…». А потом он ушел из избы сироты на улицу, где его и прибило местное крестьянство. А бедная Лиза понесла от Француза и родила от него пацаненка, которого назвала Шура-Мура – от «chere» и «amoure». После чего утопилась в местном пруду среди лилий, тины и головастиков. Так что, девушки, – обратился Михаил Федорович к слушателям, – не открывайте дверь незнакомцам. – А потом добавил: – Марусенька, тебя это тоже касается.

И все долго молчали. А потом Калика Переплывный вежливо спросил:

– А откуда ты, Михаил Федорович, это все знаешь?

А Аглай Трофимыч ничего не спросил, а просто длинно посмотрел на Михаила Федоровича.

– Шура-Мура вырос, женился на местной крестьянке… Так вот его прапрапраправнучка Мария Александровна преподавала мне в сто восемьдесят шестой школе французский язык…

И все замолчали. А Марусенька с молчаливой укоризной глянула на Нупидора. Типа все вы, мужики, одинаковы…

За всеми этими многочисленными событиями мы совсем забыли про Клопа. А он, между прочим, все это время никуда не девался, а обитал на этой же самой софе, которая ему – и планета, и кровать, и обеденный стол, куда рано или поздно приходит пища. У клопов так заведено: не они ходят за пищей, а пища сама к ним приходит. А так как к нашему Клопу давно никто не заходил, то он и впал во временную спячку и сосал одну из своих шести лап. Но тут он вдруг проснулся, потому что – ну сколько же можно спать, да и есть хочется. И зазывно начал играть на мандолине «Прощание с Родиной» Огинского. И все обитальцы корвета вдруг как-то хорошо затосковали. А потом Клоп прекратил играть на середине этого самого «Прощания…». И всем захотелось продолжения банкета. Но Клоп вместе с мандолиной молчали. И все вдруг поняли, что Клоп тоже человек и ему есть-пить тоже надобно. А за «спасибо» кто ж мандолину терзать будет… И почти все посмотрели на Сидорова Козла: мол, его Жопа уже достаточно себя зарекомендовала, розгой на прочность испытана. А Михаил Федорович проговорил как бы про себя: а что, вот товарищ Сидоров Козел испытан в экстремальных условиях, так что…

И все с надеждой посмотрели на Сидорова Козла.

А мне сердце подсказало, что Сидорову Козлу эта идея не понравится. Одно дело – познавать пахнущую жимолостью девицу, а другое – кормить своей кровью Клопа. Причем бесплатно. Он вам не почетный донор какой! Ему семью кормить надо! Супругу законную! Елену!

– Долг платежом красен, – печально проговорил Нупидор и взошел на эшафот в смысле софы. Все остальные отвели от лобной софы глаза…

…Облака, серебристые лошадки, плыли по-над Харонью, по воде бежала легкая необязательная рябь, где-то о чем-то инкогнито пела птичка, тихонько шумел камыш, и под напором восточносибирского ветерка потрескивали молодые кедры… А в остальном ничто не нарушало тишины, разве что фоновой стук вечного двигателя…

А потом с софы раздались звуки мандолины… «Родина слышит, Родина знает…»

И Марусенька крепко поцеловала слегка побледневшего от потери крови Нупидора.

И вот они плывут дальше. Шкипер Циперович смотрит в карту с таким видом, как будто у него есть выбор, куда плыть, как будто существуют разные варианты Харони, как будто… ну, и так далее.

Сидоров Козел изображал руление корветом и сам собою командовал:

– Право руля!

– Есть право руля!

– Лево руля!

– Есть лево руля!

– Куда рулишь, козел?!

– Есть куда рулишь, козел!

Ну, и так далее, и тому подобное…

Нупидор лежит на софе, Марусенька держит его за руку, они смотрят друг на друга. И по их лицам видно, что такое времяпрепровождение их более чем устраивает. И лицо Нупидора постепенно розовеет.

Калика Переплывный играет в пристенок золотым пердонцем с Михаилом Федоровичем, у которого на кармане был серебряный рубль, купленный в 80-м году на базаре в Ашхабаде за 3 советских рубля. Не «под интерес», потому что какой интерес у Калики Переплывного выиграть серебряный рубль к золотому пердонцу. Да и Михаил Федорович даже теоретически не мог выиграть золотой пердонец из его известных свойств. Так что это было чистое искусство. Практически исчезнувшее в наше время, как, скажем, расшибец (расшибалочка), классики, штандер, 12 палочек, казаки-разбойники… А потом они стали вспоминать, что еще исчезло в этом прекрасном и яростном мире со времен их детства.

– А помнишь, мил человек Михаил Федорович, была такая игра «ручеек»? Хотя ты в городе жил, откудова тебе знать.

– Ну как же-с не знать, милейший Калика, очень даже играли-с в сороковые годы. И еще, помню, «я в садовниках родился, не на шутку рассердился». А какие хлебы в те времена составляли человеческий рацион в России?

– Ну, мил человек Михаил Федорович, у нас в деревне хлеб – он хлеб и был. Но однажды при царе-императоре Николае Александровиче Втором в Нижнем Новгороде на ярмарке калачом