Этот День Победы

Порохом пропах,

Это праздник

С сединою на висках.

Это радость

Со слезами на глазах.

День Победы!

День Победы!

День Победы!* * *

Пахло сиренью. Кусты росли рядом с мастерскими. Малые рвали ветки с цветами, приносили в школу, и они валялись в коридорах на полу.

Я и Кузьменок сидели на заднем крыльце. Мы симуляли геометрию.

Я сказал:

– Сегодня тренировка. Ты пойдешь?

– Не пойду. Ну его, этот бокс. Говно. Есть пацаны – ни в какой бокс не ходят, а машутся лучше всех. А ты пойдешь?

– Не знаю.

– Будешь в «чу»?

Я кивнул, положил на крыльцо «дипломат».

– Я трясу, – сказал он, собрал свои и мои копейки в ладонь, накрыл другой ладонью и несколько раз тряхнул.

Я сказал:

– Чу!

Кузьменок разжал ладони. Копейки посыпались на «дипломат». Он забрал монетки, которые упали орлами кверху, взял пятак, ударил по пятнарику, перевернул.

– Ты мухлюешь, – сказал я. – Я все видел, ты помог себе пальцем.

– Не-а. Я его не трогал пальцем, он сам перевернулся.

– Ни хера не сам. Ты помог пальцем. Ты и тот раз тоже мухлевал.

– Сам ты мухлевал. Иди ты на… понял?

– И ты иди на… Не буду с тобой больше играть.

– Типа я с тобой буду. Забирай свои копейки.

– А те, которые ты взял?

– Те – уже все. Я их выиграл. Может, скажешь, я и там мухлевал?

– Подожди, как это ты выиграл? Ты берешь те, которые были сразу твои, а я – свои. Разве нет?

– Ясный пень, что нет. Раз уже сыграли, то сыграли. Это уже все мое. Если хочешь, забирай свое из этих.

– Ладно.

Я забрал свои пятнадцать и две двушки.

Кузьменок положил в карман все остальное и пошел к воротам.

Я подошел к турникам, снял пиджак, повесил на брусья, залез на большой турник, стал подтягиваться. Раз, два, три… Десять, одиннадцать, двенадцать… Все. Я спрыгнул с турника.

* * *

Я вынул из ящика «Комсомольскую правду» и «Рабочую смену» – ее выписывала Наташа. Снизу поднималась Кондратьевна со второго этажа. Мама говорила, что она раньше, до пенсии, работала в нашей школе, вела биологию, но я ее уже там не видел.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Здравствуй, Игорек. Как дела у вас? Как будущие родственники?

– Какие будущие родственники?

– Как какие? Ты что, не знаешь ничего? Не знаешь, что Наташа ваша выходит замуж?

– Нет, не знаю…

* * *

– Они точно придут? – спросил я Кузьменка. Мы сидели под навесом остановки на Рабочем, лузгали черные семечки, плевали шелуху под ноги.

– Придут. Раз я сказал, значит придут.

– Во сколько?

– В семь.

– Они что, к экзаменам не готовятся? Их же специально вчера отпустили – восьмые и десятые классы, – чтобы начинали готовиться…

– Какие там экзамены? Никто там не готовится, даже отличники. Все гуляют…

– И что мы с ними будем делать?

– Как что? Походим по Рабочему, потом пойдем к кому-нибудь домой е…ся. У тебя свободная хата?

– Нет.

– Это плохо. И у меня мамаша дома. Может, у них у кого-нибудь…

– Ничего не будет. Они не пустят к себе прямо так, с первого раза. Мы их толком не знаем…

– Думаешь, они такие примерные?

– Ничего я не думаю.

– Ну и все.

Я глянул на часы – полвосьмого. Шатуры с Воронковой не было. Пока мы сидели, ушли три троллейбуса «двойки» и два автобуса: шестьдесят четвертый – «Могилев – Селец» и единица – «Зеленый Луг – Залуцкого».

– Не придут они, – сказал я. – Раз до сих пор не пришли, значит, вообще не придут.

– Знаю сам, без тебя!

– А чего ты психуешь? Это я, что ли, с ними базарил? Это мне они обещали?

– Какая разница, кому обещали? Я с ними, суками, поговорю…

– Ну и что ты им сделаешь?

– Потом увидишь.

– Ладно, что сейчас будем делать?

– Поехали в город.

– И что там?

– Не знаю… Погуляем, может, кого-нибудь снимем.

– Ты это каждый раз говоришь, но никого еще не сняли. Ты всегда сцышь подойти…

– Сам ты сцышь, понял? За такое я и въе…ть могу.

– Короче, едь, куда хочешь, один. Хоть в город, хоть в Буйничи…

Я встал с лавки и пошел в сторону школы.

Напротив перехода меня догнал троллейбус. Кузьменок сидел на переднем сиденье. Он не смотрел в мою сторону. Я повернул к школе, заметил напротив промтоварного Шатуру с Воронковой, помахал им рукой. Они остановились. Я подошел, сказал:

– Привет.

– Привет, привет.

– Чего вы не пришли?

– Куда?

– Кузьменок говорил, что…

Они посмотрели друг на друга, заржали.

– Зачем нам этот твой Кузьменок? – сказала Воронкова. – Он урод и недоделок.

– И вообще… – Шатура сморщилась. – Поменьше ты с ним шарься, с этим идиотом. Нет, дело, конечно, твое, но если там знакомиться…

– То лучше ходить с кем угодно, но только не с ним, – сказала Воронкова.

– А вы что, гуляете?

– Как видишь. Что мы еще делаем? – Шатура улыбалась. – У тебя есть курить?

– Две сигареты.

– И ты, конечно, угостишь нас?

– Может быть.

– Тогда пошли куда-нибудь… Хоть в детский сад?

– В пятьдесят первый? – спросил я.

– Нет, в тот, который возле магазина на Рабочем.

Мы сидели на детской карусели. Я отталкивался от земли ногой, и карусель крутилась, но небыстро. Шатура сделала затяжку, отдала мне сигарету.

– Что будешь делать летом? – спросила она у меня.

– Еще не знаю. Вроде ничего такого… А вы?

– Я еду к тетке в Кривой Рог, – сказала Воронкова. – Это совсем недалеко от моря. Они на море ездят каждый год – на «Москвиче» своем. И в этом году тоже, и я с ними.

– А ты? – Я повернулся, глянул на Шатуру.

Она пожала плечами.

По улице проехал старый четыреста первый «Москвич». Загавкала, побежала за ним дворняга. Я перестал отталкиваться. Карусель остановилась.