с готовностью подхватывал ведра, торопился к колодцу и, тяжело шагая обратно по узкой тропке, вьющейся в росистой траве, вновь пытался вызвать в себе ставшее уже привычным состояние умиротворенности и думать о гармоничности природы. Однако это не удавалось ему, и думал он о хозяйкином сыне — неуклюжем, рукастом парне, который сутками пропадал в лесу, а когда бывал дома, молча слонялся по двору или спал. Михаила Сергеевича он как бы не замечал вовсе, с матерью говорил отрывисто, грубо, называл ее пренебрежительно Лидкой, а она, наверное, побаивалась его и старалась скрыть это от своего постояльца.

«…А уж какой он у меня ласковой был, Пашутка-то мой!.. Ой, какой ласковой! Прибегёт, бывало, со школы, все мамка да мамка, — бормотала хозяйка, улыбаясь и вытирая глаза. — Работа нынче у него больно хлопотная… Дак и в лесу, вить, живем-то… В лесу…»

Он понимающе и сочувственно наклонял голову, хотя не особо прислушивался к тихому монотонному бормотанию, целиком занятый собой, своими странными мыслями об окружающем его ясном, солнечном мире.

Конохов был уверен, что мысли эти возникли у него лишь теперь, вдали от городской суеты. И совсем не принимал он в расчет бойких лекторов из общества «Знание», нередко бывавших в тресте, выступления которых Михаил Сергеевич старался не пропускать.

В газетах и журналах он любил читать сообщения об археологических раскопках, о йогах, о космических пришельцах, о разуме дельфинов и языке пчел. Раньше он даже делал вырезки, аккуратно подклеивал их в специально купленный для этого альбом, но потом охладел. Альбом поистрепался, вырезки отклеились. И жена, натыкаясь при уборке на пожелтевшие клочки с подчеркнутыми фразами, давно уже не спрашивала, нужны они ему или нет, а сразу же выбрасывала в мусоропровод.

Да и сам он со смешанным чувством любопытства и иронии разглядывал изредка попадавшие ему под руку старые научно-популярные журналы, недоумевая, откуда у него, человека отнюдь не легковерного и рассудительного, эта необъяснимая тяга ко всякого рода сомнительным открытиям, которые неизменно опровергались потом серьезными учеными. Но, читая эти опровержения и не возражая против их очевидной убедительности, он все-таки не соглашался с ними в душе, и хотелось ему, чтобы правы оказались не именитые академики и доктора наук, а никому не известные ниспровергатели научных авторитетов.

«Может быть, ты все же поделишься со мной, на чем основана твоя неприязнь к докторам и академикам? — пытаясь смягчить улыбкой насмешливый тон, спрашивала жена, когда Михаил Сергеевич говорил ей об этом. — Почему ты охотно веришь любой чепухе и не хочешь считаться с мнением действительно компетентных людей?»

А он терялся от ее насмешливого тона и не знал, что ответить. Просто верилось ему — вот и все…

Обычно Коноховы отдыхали вместе. Но с тех пор, как их сын поступил в институт и каждый год уезжал на все лето со студенческим строительным отрядом то на целину, то на северные стройки, что-то у них окончательно разладилось.

Вот и на этот раз, когда они решили пожить где-нибудь в лесу, и Михаил Сергеевич долго разузнавал, покуда нашел подходящее место, неожиданно выяснилось, что ехать ему придется одному. Жене не удалось поменяться отпуском ни с кем из своих сослуживиц, как делала она раньше, если ей предстояло отдыхать порознь с мужем.

Жена Михаила Сергеевича работала лаборанткой в НИИ. В прошлом году они летом ездили в Крым, и теперь по графику отпуск выпадал ей лишь в декабре.

«Ты только не расстраивайся, бога ради, — успокаивала его жена. — Поезжай, поживи там без меня на свободе. А потом, может, я и сумею вырваться к тебе на недельку…»

Но время шло, а жена не приезжала. Впрочем, Михаил Сергеевич сейчас даже был доволен, что очутился здесь в одиночестве.

Хорошо ему было жить в этой просторной избе, крытой потемневшей осиновой дранкой и сложенной из звонких сосновых бревен, которые, как иногда чудилось Конохову, все еще источают крепкий запах смолы, хотя на самом деле по утрам в горнице пахло остывшей золой и сваленным на печи старым тряпьем. Он не замечал этого тряпья, не чувствовал и какой-то кисловатой затхлости, пропитавшей углы, а, просыпаясь на рассвете и выходя на крыльцо, наслаждался тишиной, какую раньше и представить себе не мог: в утреннем неподвижном воздухе бывало слышно, как переговариваются доярки на ферме, находившейся за озером, в Жоготове.

Михаилу Сергеевичу довелось идти через эту ферму в первый же день своего приезда.

В Жоготове, выйдя из автобуса, он спросил у толпившихся на остановке около крытой будочки мужиков, как попасть в лесничество.

— Ты ферму знаешь? Вот и вали прямиком скрозь нее, а там берегом озера по правую руку бери, — сказал ему небритый мужик, сидевший на скамейке внутри будки.

— А как же мне к ферме пройти? — Конохов смущенно улыбнулся и пожал плечами. — Я, видите ли, еще не ориентируюсь здесь, так сказать, где север, где юг…

— Дак на кой тебе хрен тут орнетироваться? Ты ферму знаешь? Ну, вот и ступай туда. Скрозь нее к озеру прямиком и попадешь, — вновь сказал небритый мужик и с угрюмой подозрительностью уставился на Конохова. — Ты чего, никак выпил уже, что ли? Для чего тебе тут север?

Михаил Сергеевич поторопился отойти в сторонку, чтобы не раздражать этого бестолкового и мрачного мужика, в голосе которого звучала какая-то надсадная ожесточенность, как будто нарочно распалял он себя, готовясь сорваться на крик. Да и остальные мужики прислушивались к разговору, как показалось Конохову, с недоброй настороженностью, словно вопросом своим он обидел сидящего в будке их товарища и они теперь лишь ждали повода, чтобы вступиться за него.

«Что я ему такого сказал? Сам он, наверное, пьяный, — отходя от будки, растерянно думал Михаил Сергеевич и, все больше и больше утверждаясь в этой мысли, даже вслух повторил негромко: — Конечно, пьяный! По роже его видно, что никогда и не просыхает небось… Алкаш!..»

Конохов выпивал редко и относился к пьяным с брезгливым опасением. Когда же случалось приметить ему на улице качающегося, пьяного человека, переходил он на другую сторону, желая в душе, чтобы тот, пьяный, упал и, стукнувшись затылком об асфальт, сразу же умер или чтобы сбила его машина. Правда, плохо только, что шоферу тогда, пожалуй, несдобровать, а пьяного не жалко — черт с ним!

И, шагая наугад вдоль заборов по рыхлой песчаной тропке, мимо задернутых занавесками и от этого словно бы замутненных бельмами, незрячих окон, Конохов и об этом мужике подумал с мстительным злорадством, почти не сомневаясь, что в автобусе тот начнет скандалить и его высадят на