– Да нет, она местная, – сказал Пашка. – Китаянка.

– Ну, предположим, насчет местных тоже есть приказ, – сказал я. – И его ты распрекрасно знать должен. Не такой суровый, конечно, как насчет эмигрантов, но он есть и доведен до всеобщего сведения… Что в лоб, что по лбу, если подумать… Еще что-нибудь сказать желаешь, гусар без лошади?

А как тут выкручиваться? Гусар, надо отдать ему должное, в отличие от иных раздолбаев, никогда не скулил и не нудил. Смотрит он на свои начищенные прохаря:

– Виноват, товарищ капитан…

– Да уж, – сказал я. – Что есть, то есть. Для начала: из расположения больше ни ногой…

И вот тут начинается такое, чего я от Гусара не ожидал никогда… Нет, не скулит и не нудит – он меня форменным образом умоляет разрешить ему нынче ночью сходить к своей зазнобе в последний разочек. Потому что это, изволите видеть, никакие не блядки, а самая настоящая любовь. Он, мол, и не думал, что с ним такое может случиться, но вот… Себя он потерял, жизни без нее не видит, дышать не может, перед глазами стоит и все такое прочее. Вид у него при этом неописуемый: захлебывается, как в горячке, горит весь: отслужу, что хотите поручайте, хоть с ножиком на танк, хоть одному на роту самураев, будьте человеком, поймите, а я в жизни ничего не нарушу ни на волосок… Полное впечатление, что он сейчас передо мной бухнется на колени. Совершенно другой человек, не тот Гусар, которого я знаю как облупленного.

И понемногу пропала у меня вся злость. Из-за такого его небывалого поведения. Мало того, я вдруг с превеликим неудовольствием ловлю себя на том, что мне его жалко. А меня слезами и соплями не разжалобишь – но нет тут ни слез, ни соплей, есть тут несомненные высокие чувства, вылитый Шекспир, как я бы теперь определил…

Не разжалобил он меня. Он меня удивил. Настолько, что мне словно бы даже и неловко стало перед ним: у человека такая любовь, а я талдычу про уставы и порядки…

В конце концов сказал я неожиданно для себя:

– Ладно, Гусар. Не знаю, что на меня нашло, но на следующую ночь я тебе, считай, разрешил. Вот только дальше…

Он просиял и вдруг бухнул:

– А «дальше» никакого и не будет. Она сказала, мы послезавтра уйдем насовсем.

Я на него так и вылупился:

– Гусар, водкой от тебя не пахнет… Может, ты у нее опиума покурил? Я не знаю, когда уйдем, комбат не знает, а твоя девица, выходит, знает лучше нас?

Гусар сказал:

– А она ж… гадает. Фасолины раскинет, особой палочкой поворошит… Все про меня она рассказала так, словно у нас в роте служила. Знать ей этого просто неоткуда. Честное слово, товарищ капитан, кое-что про себя я один только и знал… Хотите, она и вам погадает?

– Нет, – отрезал я. – Не хочу.

В гадания я не то чтобы не верю. Были интересные случаи, правда, не со мной, а с людьми, которые врать не будут. Но вот именно поэтому сам я никогда гадать не пойду: не хотел бы я знать про себя ничего наперед, ни хорошего, ни тем более плохого…

– А тебе она гадала? – спросил я.

– А как же. В первый вечер. Получается, что умереть мне счастливым и довольным. А это ведь, товарищ капитан, определенно означает, что вернусь я с войны. И уж потом когда-нибудь… Кто это когда на войне умирал довольным и счастливым?

– Твоя правда, – сказал я. – Ладно, шагай, я своих решений не меняю, черт с тобой. Только опиши-ка мне подробненько, где она живет. Только на таком условии я тебе разрешаю смыться сегодня вечерком. Мало ли что. Объявят передислокацию еще потемну – и быть тебе дезертиром. А так, если что, я за тобой кого-нибудь пошлю. Не знаю, что на меня нашло. Искренне надеюсь, что первый и последний раз со мной такое. Попользуйся разочек моей добротой – но уж потом я тебя в ежовые рукавицы возьму…

Ушел он, сияя, как сапоги на параде. А я выматерил себя на все корки: вот уж чего не ожидал от своей персоны. Но слово свое я всегда держу, о чем бы речь ни шла. Фасолины, мать твою… Любовь…

И перед тем как уйти, он мне подробно расписал, где искать ее домик. Недалеко, с полкилометра. Если соврал, подумал я, тут уж никакой жалости в случае чего…

Вечером, когда уже сумерки легли, собирает вдруг комбат нас, командиров рот, и говорит: только что прилетал мотоциклист с пакетом, получен приказ: завтра в двенадцать ноль-ноль выступить на соединение с полком таким-то маршрутом. Вот тебе и фасолины, надо же…

Ну, закрутилось: мне собирать командиров взводов, ставить задачу, отдать кучу распоряжений, проследить за тем и за этим…

К полуночи управился, лег спать. Мой механик-водитель меня поднял на рассвете согласно приказу. Только я ополоснул физиономию и нацелился попить китайского чайку, заявляется командир танка и, виновато рыская взглядом, докладывает: у него башнер отсутствует. То есть Гусар. Никто ничего не знает, никто ничего не слышал. Вечером был, а теперь пропал.

Приказал я ему готовиться к маршу. А сам, недолго раздумывая, взял двух ребят из своего экипажа, велел прихватить автоматы и двигать за мной. Они уже прослышали про ЧП и, по глазам видно, не на шутку удивились: действительно, когда это командир роты лично отправлялся ловить самовольщика? Для этого сержанты есть…

А мне, признаться по совести, очень хотелось посмотреть, что это за китайская красота форменным образом приворожила Гуcapa? Но были и другие соображения, посерьезнее. Мне сразу подумалось про японский шпионаж. Это же не сегодня и не китайцами наверняка придумано: ловить дурачка на красивую бабу. Сначала она Гусара завлекла, а вот нынче ночью пришли японские агенты, повязали Гусара и стали выпытывать все, что знает.

Японский шпионаж – не выдумка, а вещь серьезная. Один смершевец мне потом рассказывал, как еще до войны брал агента на нашей стороне, в Приморье, вот только места не назвал. Так вот. Агент этот, чистокровный самурай и офицер, перешел границу под видом просоветски настроенного китайца, чудом убежавшего от японцев. И для пущей достоверности ему свои же собственные землячки отрезали под наркозом оба уха по самый корешок – якобы это его в тайной полиции пытали. Ничего себе, а? Вот немцы в жизни бы не стали калечить своего офицера, и наши тоже, да и никто в Европе бы не стал. А тут вам не Европа… Чуть ли не два года этот безухий продержался – ну, потом как-то его разоблачили… Как вам народец?

Словом, в большом городе японцы уж наверняка оставили немало агентуры. Гусар говорил, что домик стоит уединенно, на отшибе, там хоть взвод прячь…

Идти недолго, точно, полкилометра. Вышли мы на утоптанную-укатанную дорогу. Справа – городская околица, слева, впереди – та самая рощица, которую Гусар обрисовал. И точно, домик там виднеется… По дороге, несмотря на ранний час, в превеликом множестве в обе стороны движутся китайцы, везут на двухколесных тележках груды тюков, мешков, охапки соломы какой-то. Грузовые рикши, ага. И наверняка они тут объявились, когда лишь самую чуточку рассвело. Китаец трудолюбивый, как муравей.