– Юноши и девушки! – заголосили с трибуны. – Настойчиво овладевайте марксистско-ленинским учением, достижениями науки, техники и культуры! Преумножайте славные революционные, боевые и трудовые традиции советского народа! Ознаменуйте завершающий год пятилетки отличной учёбой!

«Надо будет Михал Андреичу присоветовать насчёт идеологии, – подумал я, морщась. – Ну нельзя же так топорно работать! Никакой выдумки, креатива – ноль целых, ноль-ноль…»

– Держим строй, держим строй!

Колонна родимой школы втягивалась в устье улицы Шевченко – до революции её называли Большой. Подходяще, по-моему. И без этого навязшего в мозгу украинства.

Улица сходилась в недалёкую перспективу, у привокзальной площади. Широкие тротуары до самой бровки заполонили первомайцы, не избалованные зрелищами, – они махали флажками, кричали, смеялись и радовались жизни, а юноши и девушки мерно шагали мимо, старательно овладевая, преумножая и знаменуя.

– Ура, товарищи! – долетело с площади.

– Ура-а! – дружно подхватили мои одноклассники.

Выходя на перпендикуляр улицы Революции, колонны таяли врассыпную – знаменосцы спешили поскидывать флаги с транспарантами в кузова машин-хозяек и расходились последними. Но заряд воодушевления, пусть даже полученный в добровольно-принудительном порядке, всё равно оставался с ними. Даже алкаши в этот день пили за Первомай!

– Да здравствует… – едва донеслось с площади и растаяло.

Тёплый ветер в ясном небе играл унесёнными воздушными шариками, красным и зелёным.

Тот же день, позднее

Первомайск, улица Мичурина

Бруно отворил калитку и зашагал по дорожке, мощённой неровно отёсанным плитняком. Всё было так, как рассказывал Лукич. Обиталище спецгруппы занимало скромную усадьбу князя Святополк-Мирского – громадный, тяжело расплывшийся приземистый дом, столько раз белёный, что уже и не понять, из кирпича он сложен или из каменных глыбок. Буйно разросшиеся виноградные лозы наглухо заплели деревянную веранду, ни к селу ни к городу пристроенную на углу. За её окнами в мелкую расстекловку мелькали смутные фигуры, белея рубашками и блузками, а рядом, у парадной лестницы, смирно стояли две «Волги» вороной масти, бампер к бамперу. Легчайший ветерок играл с их длинными штыревыми антеннами.

Пока Хинкис добрался до веранды, она уже обезлюдела, лишь сизый дым сигарет вился потихоньку, утягиваясь сквозь щели. Зато обширный, немного сумрачный холл, открывшийся за порогом дома, встретил оперативника КПК гвалтом и суетой. Десяток человек разного возраста и пола толклись между столов, заваленных бумагами и картами, заставленных рациями и пишмашинками. Народ задевал стулья, потрясал картонными папками, доказывая правоту и срочность, звонил по телефонам, прикрывая ладонью трубку или зажимая свободное ухо, делился чаем из термоса, спорил или остервенело листал брошюрки ДСП[35]. И во всей этой шумной карусели было лишь одно место покоя, словно обведённое магическим кругом, – маленький письменный столик, за которым сидела молодая светловолосая девушка и, высунув кончик язычка от старания, оформляла документы.

Выставив плечо, Бруно протолкался к ней и вежливо улыбнулся в ответ невинному голубому взгляду.

– Меня зовут Хинкис, – отрекомендовался он. – Бруно Хинкис. Доктор медицинских наук, старший научный сотрудник НИИ мозга. Прикреплён к вашей группе приказом генерала Григоренко. Вот моё командировочное…

Девушка быстренько всё записала и, немного стесняясь возраста и отсутствия регалий, представилась младшим лейтенантом Верченко.

– Наташа! – прогудел огромный человечище, тащивший мимо развалистый картонный ящик с приборами. – Куда? На склад?

– Нет, нет! – всполошилась Верченко. – В лабораторию!

– Бруно! Я уж думал, не приедешь!

Хинкис живо оглянулся, натыкаясь на довольный взгляд старины Лукича.

– О, цвет нашей аналитики! – обрадовался он. – Куда ж вы без меня?

– Что да, то да! – хохотнул Глеб Лукич. Его ладонь оказалась сухой и твёрдой. – Здоро́во! Вот только цвет опал уже…

– Не прибедняйся! – Бруно мельком глянул в зеркало над рукомойником. Опять этот вихор торчит! Ну что ты будешь делать…

– Секундочку… – Хинкис смочил ладонь и пригладил непослушную прядь. Из зеркала на него смотрел невысокий щуплый брюнет, мало общего имевший со стереотипным образом эстонца. – Вот ведь… В салоне-парикмахерской полчаса высидел, лишнего рубля не пожалел, и на тебе!

– А ты его отрежь! – присоветовал Лукич.

– Вот точно… Раньше хоть Катька стригла…

– Ты так и не женился по второму разу? – дипломатично поинтересовался аналитик.

– По третьему, Глебка, по третьему! – невесело улыбнулся оперативник КПК. – Женщины долго со мной не выдерживают, я же все их загадки отгадываю…

– Товарищ Хинкис?

Голос Иванова Бруно узнал сразу и немедленно развернулся кругом.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

Не ожидавший от учёного годности к строевой службе, Борис Семёнович заулыбался.

– Вольно! Я просил, чтобы в группу включили опытного психолога с хорошими способностями к гипнозу. Это вы и есть?

– Вы меня смущаете! – хмыкнул Хинкис. – Но с удовольствием признаю столь нескромную оценку.

Иванов рассмеялся, поправляя очки.

– Скажите, – заговорил он, построжев, – вы любого можете загипнотизировать?

– Ну что вы! Вас точно не смогу – никакое внушение не перебьёт сильную, закалённую волю.

– У нас нескромная ничья, – явственно прифыркнул Борис Семёнович. – Вот что… Меня волнует младший лейтенант Вальцев…

– «Лжемиха»? – тонко улыбнулся Хинкис.

– Он самый. – Иванов остро взглянул на Бруно. – Ну коли вы здесь, стало быть, подписки о неразглашении пачками визировали! М-да… В общем, всё идёт к тому, что американцы решатся на эксфильтрацию. А если Максим не пройдёт проверку? Допустим, ему удастся отбиться от дозы пентотала натрия[36], хотя бы под тем предлогом, что химпрепарат якобы подавляет сверхспособности. Но как быть с детектором лжи?

– С полиграфом? – поднял брови Хинкис. – А тут тоже всё зависит от силы воли и её закалки.

Иванов слушал, скребя пальцами по лёгкой щетине.

– Тогда пойдёмте, – решительно сказал он, увлекая Бруно за собой. – Я хочу, чтобы вы, скажем так, определили стойкость Вальцева и, если это возможно, укрепили его волю.

В конце длинного тёмного коридора Борис Семёнович отворил дверь в просторную и неожиданно светлую комнату, обставленную по принципу «ничего лишнего». Под высоким потолком, украшенным пыльной лепниной, витал сквознячок, словно зазывая на улицу, на свежий воздух и солнцепёк. Молодой человек, сидевший за столом у окна, отложил учебник английского и обернулся. Хинкис чуть заметно вздрогнул.