Девушка, пряча счастливую улыбку, уткнулась мне в грудь.

– …в перьях, – договорила она невнятно, а я почувствовал, как по рубашке расплывается горячая влага.

– Пошли провожу, – сказал я, улыбаясь впервые за все эти окаянные дни. – Или к нам зайдём?

– Ты что? – испугалась Инна. – Зарёванная такая, опухшая!

Я приобнял её за немыслимо тонкую талию и повлёк прочь с «места битвы». Спасибо вам, хулиганы, алкоголики, тунеядцы!

Девушка притихла, лишь иногда вздыхала прерывисто. Она шла, подстраиваясь под мою походку, тиская меня обеими руками, словно боясь выпустить. Идти так было неудобно, но приятно.

– Я тебе всяких гадостей наговорила тогда, в школе… – пробормотала Инна. – Ты не верь, ладно? Я… я очень тебя люблю! Очень! И я не могу, не хочу без тебя… Мне без тебя плохо…

Я молчал, отвечая поцелуями. Чмокал куда придётся – в пряди гладких волос, в маленькое ушко, в висок. Во мне по новой устраивалось потерянное и обретённое счастье, сворачивалось пушистым клубком и грело озябшую душу.

– А сейчас мне хорошо… – шептала девушка. – Ты рядом… Я больше никогда-никогда не стану с тобой ссориться! Честное слово!

– Да ссорься! – великодушно махнул свободной левой. – Ругайся на меня! Я ж таким вредным бываю, ужас просто!

– Нет, ты хороший! – убеждённо парировала Инна.

Я широко улыбнулся – и мне тут же взгрустнулось. Это едкие струйки памяти просочились из будущего, дёгтем капая в нынешний мёд. Я-то знал, что Вечная Любовь – всего лишь красивый мираж, розовое видение, что мнится юным, не вкусившим прелестей совместной жизни. Пошлые неурядицы являются им будто из засады, как вестники раздора, вытравляя романтику, омрачая ореол незамутнённых радостей…

Но это всё приходит потом, да и придёт ли? Разве не в твоих силах уберечь Инну от бытовых уродств и житейского непотребства?

Я длинно вздохнул. Уже не тяжко, а легко, словно выдыхая накопившуюся ёлочь, сухой остаток тоски.

Мы – мы! – брели по пустынному мосту. В подступившей тишине звучали в ушах лёгкие шаги да мерное течение реки, что смутно переливалась внизу, колыша воды.

Инна, как маленький ребёнок, требующий ласки, забежала вперёд и повернулась ко мне, пряча руки за спину и подставляя ждущий ротик. Чуя холодок возвращённой услады, я поцеловал мою Дворскую, пробуя языком разжать нежные, мягонькие губы, но они лишь сомкнулись плотнее.

– Чего ты? – шепнул, оглаживая ладонью гладкую девичью щёчку.

– Боюсь, – смущённо хихикнула Инна.

– Боишься? – Мои брови полезли вверх, изображая недоумение.

– Ну… да. – Девушка водила ладонью по моей рубашке, перебарывая стеснение, и решительно выдохнула: – Залететь боюсь, понимаешь?

Изо всех сил я сдержал в себе рвущийся наружу смех, и он заместился умилением. Во мне даже лёгкая зависть проявилась – к чистоте, к неиспорченности нынешних девчонок, верящих, что от поцелуев бывают дети.

– Не бойся, залёт от слюнки тебе не грозит, – ласково проговорил я, тиская своё сокровище.

– Правда? – доверчиво шепнула Инна.

– Правда.

Девушка храбро полезла целоваться, и мы увлеклись процессом настолько, что с трудом оторвались, унимая бурное дыхание.

– Я так на тебя обиделась тогда… – еле выговорила Инна, отпыхиваясь. – И так ревновала… Да! Я просто бесилась от ревности! Никогда бы не подумала, что я такая…

– Какая? – фыркнул я смешливо.

– Злая! Жестокая!

Я остановился и обнял ладонями её лицо. Приник к губам, жадно раскрывшимся навстречу моим, и сказал назидательно:

– Ты добрая и милая. Не надо Инночку обижать! Поняла?

– Угу…

Чтобы вывести разговор в иное измерение, я привлёк девушку к себе, живо интересуясь:

– А у тебя в школе было прозвище? Я просто редко пересекался с «бэшками», помню только, как мальчишки тебя выкликали на последнем звонке… М-м… Ударницей? Нет?

Инна замотала головой, тихо смеясь.

– Хорошисткой! – сказала она смущённо. – С седьмого класса ещё. Помню, обижалась жутко! Чего это, думаю, хорошистка?! У меня же всего две четвёрки в табеле! Потом только заметила, что девчонки меня так не звали… А когда в восьмой перешла – я в то время ещё в секции занималась, – мне Ритка всё и объяснила. Ну знаешь, как она умеет – свысока, будто взрослая малолетке. А ты, говорит, вниз посмотри!

– Ах вон оно что! – затянул я, смеясь. – Понял теперь! Да-а, таких красивых ножек ни у кого больше нет! Таких стройных…

– Миша! – стыдливо укорила девушка.

– Таких длинных…

– Ну Ми-иша!

– …от ушей, – договорил я. – Кстати, мы пришли.

– Куда? – удивлённо дрогнула Инкина бровь.

– Мы у твоего дома, Хорошистка! – улыбнулся я.

– Как это? – изумлённо захлопали ресницы. – Так мы же ещё мост не переходили!

– Перешли! Оба!

– Разве? Надо же, я даже не заметила…

Ритуал прощания затянулся – нам не хотелось расставаться. Мы болтали разные ласковые глупости, целовались, неуверенно порываясь уйти, и снова начинали шептаться и хихикать.

А я уже целую минуту замечал на балконе квартиры Дворских изящный силуэт Ларисы, старшей сестрички моей девушки.

– Инна-а… – протянула Лора улыбчиво. – Домо-ой… А то мама будет ругаться.

– Да иду, иду, – благодушно проворчала Инна.

Поцеловав меня в самый крайний раз, она скрылась за дверями подъезда, а я неторопливо пошагал на остановку автобуса. Лучше доеду, чтобы мама не волновалась…

Среда, 30 апреля 1975 года, утро

Первомайск, улица Чкалова

В школу я пришёл пораньше, тая неясные надежды. Приблизившись к свежевыкрашенной двери класса, не услыхал обычного гвалта – на часах восемь, у засонь ещё минут пятнадцать в запасе.

Переступив порог, я замер. Зиночка Тимофеева, ранняя пташка, как всегда, пришла первой. Она приветствовала меня белозубой улыбкой, будто поздравляя – за моей партой чинно сидела Хорошистка.

Инна смотрела на меня неуверенно и робко, словно спрашивая: ты не передумал прощать? Я отмер, улыбаясь, – и девушка вспыхнула в ответ искренней радостью.

– Всем привет! – весело сказал я.

– Приве-ет! – пропела Тимоша.

Я быстро пробрался к себе и плюхнулся рядом с Инной.

– При… – смущённо забормотала Хорошистка.

Договорить она не сумела – я закрыл ей рот поцелуем. Ресницы Дворской возмущённо взлетели, распахивая глаза, а Зиночка хихикнула.