и кожей, свежей, как только что распустившийся цветок. Красиво очерченные пунцовые губы приоткрывали в улыбке ровные белые зубы, черные глаза излучали лукавый блеск. Короче говоря, мадемуазель Комбер обладала очарованием, в котором ее естественная грация и вкус в выборе нарядов, отнюдь не выглядевших провинциальными, играли не последнюю роль. Ее плащ с пелериной из прекрасного полотна цвета зеленого мха, отороченный рыжей лисой, и бархатная шляпка того же цвета с целым каскадом блестящих петушиных перьев удивительно шли ей и подчеркивали свежесть лица.

Завидев Гортензию, она почти бегом преодолела последние метры пути и, легонько оттолкнув Годивеллу, явно не расположенную дать ей пройти, воскликнула:

– Дорогая, подвиньтесь же! Вы загородили вход и скрываете от меня молодую особу, с коей я спешу познакомиться! Позаботьтесь-ка лучше, чтобы сюда доставили кресло и перенесли в нем господина Этьена!.. – Меж тем она овладела обеими ладонями девушки, в ее позе все выражало искреннюю радость и порыв. – Так вы и есть Гортензия? Дорогая, вы совершенно такая, какой я вас вообразила, а это случается не так уж часто! Конечно, мне говорили, что вы похожи на мать, но, надеюсь, вы не сочтете за лесть, если я скажу, что во многом вы ее превосходите!

Верная урокам светской благопристойности, преподанным в монастыре, Гортензия попыталась присесть в неглубоком реверансе, однако мадемуазель де Комбер не позволила ей этого, поцеловав в обе щеки. Почти позабыв запах сладких духов, – последний раз она вдыхала их, когда целовала мать, – Гортензия вполне оценила тонкий аромат розы, приятное напоминание о цивилизованном мире, с которым, как ей представлялось, она была навеки разлучена. И потому с ответной радостью поцеловала гостью и улыбнулась ей.

– Вы хорошо знали мою мать, мадемуазель?

– Зовите меня Дофиной! Ваша матушка обращалась ко мне именно так, а чтобы вам стало ясно, знайте, что она родилась у меня на глазах. Ведь я старше ее, вам это известно?

Гортензия подумала, что по виду этого не скажешь, и со всей наивностью произнесла свою мысль вслух, чем вызвала у Дофины взрыв смеха; смеялась она звонко, чисто и так заразительно, что Гортензия чуть было не присоединилась к ней.

– Да вы просто прелесть! Однако давайте взглянем, что поделывают остальные.

Взяв Гортензию под руку, она стала смотреть, что происходит подле саней. Годивелла как раз принесла стул. Следуя распоряжениям маркиза, Жером и Пьерроне с чрезвычайными предосторожностями извлекали из саней молодого человека, чей образ был уже знаком Гортензии с той лишь разницей, что сейчас юноша показался ей еще более бледным.

– Он болен? – спросила она. – Может быть, лучше было бы не спешить везти его сюда?

– Это не болезнь. Он сломал ногу. Вчера утром один охотник нашел его на берегу Трюйеры, неподалеку от моего поместья… Этьену было очень плохо.

– Похоже, он и сейчас сильно страдает.

– Ну, сейчас он страдает в основном от уязвленного самолюбия. Доктор Бремон из Шод-Эга хорошо подлечил его, он, без сомнения, лучший врач во всей округе. Но покинуть отчий кров, решившись никогда не возвращаться, ринуться на поиски приключений и несколько дней спустя вернуться на носилках – в таком предприятии мало славы. Поглядите на нашего Этьена: незаметно, чтобы он был горд собой.

Она опять рассмеялась, но на сей раз Гортензии не хотелось вторить ей. Юноша совсем не походил на попавшего впросак искателя приключений. Скорее на узника, который, едва вырвавшись на свободу, схвачен, чтобы снова быть ввергнутым в ненавистную темницу.

И Гортензия подумала, что звон колокола, если и впрямь он имел сверхъестественную природу, можно толковать и по-другому – как предвестник несчастья, которое способно сокрушить Этьена так же верно, как и сама смерть.

Глядя на приближающийся кортеж, Гортензия поражалась тому, насколько хрупким выглядел молодой человек. Его печальные голубые глаза, обведенные темными кругами, казались огромными на худом изможденном лице. Чтобы не мешать тем, кто его нес, он снял шляпу, и Гортензия увидела, что его волосы столь же белокуры и шелковисты, как ее собственные. Этот юноша вполне мог бы сойти за ее брата… и, захваченная горячим состраданием к несчастному, она дала себе зарок защищать его и помогать, насколько сможет.

Как раз в эту минуту на пороге возник господин Гарлан. Громогласным криком «Увы!», призвав небеса в свидетели того, сколько горестей причинило ему бегство подопечного, он устремился вниз. Но Гортензия, выпустив руку мадемуазель де Комбер, отстранила его и, опередив, первой спустилась на несколько шагов, отделявших ее от юноши.

– Я – Гортензия, – сказала она. – Ваша кузина. Но с этой минуты можете считать меня вашей сестрой…

Этьен поднял на нее восхищенный взгляд: ее улыбка, золотистые глаза, тоже улыбающиеся, вся она, такая светлая и юная, так просто и естественно подбежавшая к нему, – все поразило юношу… Он тоже попытался улыбнуться, но у него это не получилось. Напротив, глаза его наполнились слезами.

– О боже, как вы прекрасны, – прошептал он. И вдруг разразился судорожными рыданиями, приведя Гортензию в полное недоумение.

– Да-а-а, вот так встреча! – проворчал маркиз де Лозарг, следовавший за сыном. – По правде говоря, Этьен, ты ведешь себя…

Но тут вмешалась мадемуазель де Комбер:

– Послушайте, Фульк, оставьте мальчика в покое! Ему и так достаточно плохо! Неужели вы думаете, что кого-то может развеселить необходимость пролежать два месяца в постели? Ему нужен покой! Теперь у него найдется довольно досуга как следует познакомиться с кузиной…

Между тем Годивелла уже взяла бразды правления в свои руки. Она покрикивала на носильщиков, подозревая, что они слишком трясут стул, и суля злейшие проклятия на их головы, если они причинят страдальцу малейшую боль. Ее бдительная суровость и несомненная, но тщательно скрываемая за нарочитой грубостью нежная привязанность к юноше воздвигли несокрушимую стену между Этьеном и его недовольным отцом. Несладко пришлось бы маркизу, вздумай он покуситься на эту преграду. С яростным блеском в глазах он ограничился извинениями, которые принес Гортензии, но она, впрочем, тотчас их отвергла:

– Больной, раненый и просто страдающий человек, дядя, имеет свои права! Уверена, что вскоре мы, Этьен и я, найдем общий язык.

Удивление от того, что его наградили титулом дяди, в чем до сих пор отказывали, немедленно погасило ярость маркиза. Он даже одарил девушку одной из своих очаровательных улыбок.

– Неужели в мое отсутствие вы решили взглянуть на людей и вещи с более благоприятной стороны… гм… Гортензия?

Уступка за уступку? Гортензия оценила ее, но остереглась признаться, что внезапный дипломатический ход был продиктован одной лишь заботой о несчастном юноше. Не хватало только, чтобы, возвратившись в отчий дом, он сделался свидетелем их стычек. Инстинктивно