тебя страху первая-то, — усмехнулся Тимофей. — Обжегся на молоке — на воду дуешь?

— Не, — возразил Савелий. — Катерина добрая баба была. Сердечная.

— А сбежала.

— Може, и сбежала б, — сказал Савелий. — Да я не стал ждать. Сам отпустил.

Тимофей глянул на Савелия с недоумением, ничего не понимая.

— Небось слышал, как Ульяна мерином обозвала? — глухо проговорил Савелий. — Не совсем оно так. В ту пору — ты еще мальцом сопливым бегал — разное брехали. А толком никто ничего не знает. С моего согласия ушла.

— Как же?! — вырвалось у Тимофея. — Говоришь, добрая баба была, и отпустил?

— Вот так, — сказал Савелий. — Жизнь взбрыкнула. Раньше скрывал, а зараз расскажу. Зараз можно — перегорело все на пепел. Слушай же. Из чистых украинок она была, Катерина. Красивая, ядреная: кровь с молоком. Встретились мы с ней, припали до души друг другу. Обвенчались. И завихрила нас любовь! Одно на уме, чтоб от стороннего глазу захорониться. Как в хмелю сладком жили. Ну, всему свой черед. Родила она мне дочку. Родила, а тут война японская. Забрали в солдаты.

Савелий говорил ровным, бесстрастным голосом, будто и не о себе, а о ком-то другом, чужом и безразличном для него человеке.

— В первом же бою искалечило. Не знаю, за что так наказало. Не грешил я. В мыслях не было от жинки бегать. Наказало так, что хоть руки на себя накладывай. Ну, и решил сгинуть, затеряться в сибирских краях. Пропал, мол, на войне. Чего только не передумал! Вспомню, бывало, как любились, — и сердце зайдется, будто варом его обдаст, а вслед — лютым морозом прихватит. Я всегда суховатым был, а тут и вовсе на щепу перевелся. Нет, говорю сам себе, забывай, Савелий, что было. Нет тебе повороту до дому. Так здесь и пригребут чужие люди. А душу щемит: как там они — Катерина, дочка? Чем они заслужили обман такой? Прикинул, выходило — обзываться надо. Написал ей: «Исковеркало так, что дальше некуда, потому и не могу к тебе вернуться. Не попрекай. Може, встретишь человека хорошего — не неволю верность блюсти. Не держу. О дочке лишь, бога ради, весточку дай». Писал, а сам слезьми горючими обливался. Прощался с ней на веки вечные.

Савелий передохнул, свернул самокрутку.

— Отписала Катерина: «Никого нам нэ трэба. Прыймэмо, який е, тикы повертайся додому». И так это письмо обогрело душу! Сразу забылось то, что прежде решал. Одно в голове — домой, домой. Ну, просто наваждение какое-то нашло. Надоел докторам, няням, ребятам, с которыми в палате лежал. О чем бы ни начинал — все тем же кончаю: скоро ли выпишут. Ребята ино и скажут: «Куда поспешаешь? Вгорячах написала, по бабьей своей жалостливости, а ты...» Куда там! И слушать не хочу. Такая надежда, значит, во мне разгорелась.

— Надежда человеку во как нужна, — вставил Тимофей. — Надеждой жив человек.

— Приехал я, — продолжал Савелий. — Зимой, помню, было. Настыл. Измучился. А в груди и сладкая млость, и страх, и отчаяние, и эта самая надежда — голова пошла кругом. Прислонился к воротам. Смеркалось. Из трубы кизячным дымом тянет. В окне слабый свет. Гляжу — оторвать глаз не могу. И с места стронуться нет сил. Повернуться бы мне да уйти. Было еще время уйти...

Савелий запнулся. Видно, воспоминания вновь растревожили душу. Жадно присосался к цигарке, окутался клубами дыма.

— А дальше, дальше? — взволнованно подался к нему Тимофей.

— Дальше что ж, — отозвался Савелий. — Отпустил ее. Сначала и слушать не хотела. «Хиба ты вынэн? — бывало, скажет и зальется слезами. — Ни, той хрэст нам разом нэсты». Жалостливая, верно. Да что ж томить друг друга? Не раз слышал среди ночи, как подушкой давится, чтоб в голос не взвыть. А мне каково? И мне мука такая, что не приведи господь. Скрепил сердце. Спасибо тебе, говорю, Катерина, за все доброе, за любовь твою, за радость былую. Не забуду того. Да нет у меня больше сил жить под одной крышей. Пока молодая, пригожая — уходи. Врозь, мол, легче будет тот крест нести...

Савелий снова пыхнул цигаркой, потер на скуле седую щетину.

— Просил дочку оставить нам со старухой. Галю. Не дала. Не такая она, чтоб от своего дитя отказываться.

— Так и ушла?

— А что ж ей, сердешной, оставалось? На юговский завод подалась.

Тимофея взволновал рассказ Савелия.

— Неужто не виделись больше? — торопливо спросил.

— Зачем не виделись? Время от времени навещал их. То оклунок муки подвезу, то пшена, то картоху, салом разживусь — тоже им. Года через два и человек нашелся — душевный хлопец, не балованный.

Сталевар. Троих сынов родила ему Катерина. Галинка поднялась. В мать вышла — чернобровая, моторная. В школу бегала. Двенадцать годков было, когда последний раз виделся с ними.

— Что ж так?

— А это новая история, — сказал Савелий. — Мужик Катерины большевиком оказался. Накрыли их. Время военное — шестнадцатый год. Под трибунал подвели. Загнали в Сибирь на поселение. А Катерина следом со всем гнездом. Там и затерялись.

Они надолго умолкли. Погруженные каждый в свои мысли, свернули еще по одной самокрутке. Тимофей думал о незнакомой ему Катерине, о силе духа вот этого, сидящего с ним, обиженного судьбой, одинокого, стареющего человека. А Савелий вспомнил, с чем шел к Тимофею, повернулся к нему.

— Спросить тебя хотел, кто, к примеру, есть оппозиционеры? Убей, в толк не возьму.

— Ну, это которые против линии партии выступают.

— Ага, — глубокомысленно изрек Савелий. — Коли так, можно смело назвать Кондрата, того же Афоню...

Тимофей усмехнулся.

— Так можно всех наших индивидуалистов перечесть. — И задумчиво продолжал: — Нет, Савелий Тихонович, немного не так. Это когда в партии состоят и против партии же свою линию гнут.

— Мама пришла? — послышался сонный голос Сережки.

— Спи, спи, — отозвался Тимофей. — Сейчас придет.

Сережка утих.

— Скучает, — проговорил Савелий. Потянул самокрутку так, что вспыхнула бумага, едва не опалив ему нос. Савелий поспешно выхватил ее, задул пламя, продолжал: — Слышу, Троцкого тю-тю. Вышибли за границу, как самого главного оппозиционера. А я и думаю: что же оно за хреновина такая? Спасибо, растолковал. За такое — исключать... только исключать. Что ж получится, если каждый партейный в свою сторону