языком слизала. А оно — Маркел Игнатович сманул. — Фальшиво, натянуто засмеялся. — То ж и верно, дурнем надо быть, чтобы платить, когда даром отдают.

— Чего даром? — вмешался Егор Матвеевич. — Цена как цена. Правда, меньше нашей. Так у каждого жулика свой расчет.

— Только торговлю испортил, — хмуро проговорил Михайло. — Стой теперь...

— Пусти и ты дешевле, — обродушно посоветовал Егор Матвеевич.

Михайло презрительно прищурился.

— Нет уж, лучше по ветру пущу.

— Не пустишь, — подзадорил Маркел, вытряхивая последний мешок. — Не похоже то на тебя.

— Твоя правда, — отозвался Михайло. — Не продам — еще вывезу, а свою цену всегда возьму. Поспешать мне нечего — не последнее доедаю.

— А то уже зря, — примирительно заговорил Егор Матвеевич. — Небось у Маркела Игнатовича добра припрятано, будет ли у тебя столько?

— Раньше за такое в колья да батоги брали, — не слушая его, откровенно враждебно сказал Михайло, плюнул с досады, отошел не попрощавшись.

— Озлился, — осуждающе покачал головой Егор Матвеевич. Похлопал коня по круглому крупу, присел на дышло, повернулся к Маркелу: — Ты что ж это, Игнатович, друзей забываешь? Или новых завел?

Друзьями, конечно, они никогда не были, а встречаться встречались, всегда норовя обвести друг друга в хозяйских делах. Слушая Егора Матвеевича, зная его повадки, Маркел насторожился, медленно жевал хлеб с салом, косил в его сторону.

— Зашёл бы когда, — продолжал Егор Матвеевич. Он уже давно искал встречи с Маркелом, да все случая не представлялось. И вот теперь решил не упустить подвернувшейся возможности потолковать о деле.

— Некогда по гостям ходить.

— Так-так, — охотно согласился Егор Матвеевич. — Нам и помереть некогда будет. Всю жизнь колотимся, как проклятые. А для чего?

Маркел никак не мог сообразить, куда клонит Егор Матвеевич. Что этот разговор затеян не случайно, он не сомневался. Егор Матвеевич не станет из-за пустяков город городить. Только какое отношение ко всему этому имеет он, Маркел? Зачем понадобился старому плуту?

Пока он размышлял над этим, Егор Матвеевич снова заговорил:

— Михайло — дурак. Сам на рожон лезет. А ты, Игнатович, добре придумал.

Маркел вопросительно глянул на него.

— Будто не знаешь, — усмехнулся Егор Матвеевич. — С колхозом добре придумал. Всех обошел.

— Как «обошел»? — Маркел перестал жевать.

— Ну-ну, со мной таиться нечего, — продолжал Егор Матвеевич. — Я и сам рад бы в рай, да грехи не пускают. Приметный.

— О чем толкуешь? — хмуро спросил Маркел.

— Эх-эх, жизнь настала, — сокрушенно покачал головой Егор Матвеевич. — Так все настраханы, что и от своего хоронятся.

— Чего мне хорониться? — возразил Маркел.

— Заливай, заливай, — подморгнул Егор Матвеевич. — Поначалу и я было подумал: рехнулся мужик. Хвалю, Маркел Игнатович. Сейчас нашему брату остается лишь так действовать. Изнутри.

Шумел базар: гомонили люди, перекликалась на разные голоса живность, фыркали, ржали застоявшиеся кони. Только все эти звуки не касались слуха Маркела. Его будто оглушило. Он растерялся, не ожидая такого поворота. Сумятица разом охвативших его самых противоречивых чувств подавила, смяла Маркела. В нем кипело негодование, и вместе с тем душу холодил страх. Его подозревают. В чем его подозревают!.. Значит, и другие так могут думать...

— Ты... Ты, Егор Матвеевич, что плетешь? — запинаясь, выдохнул Маркел.

— А что? Попал правду и брешу.

— Чист я. Перед народом чист.

— Будет, — начиная сердиться, раздраженно оборвал его Егор Матвеевич. — Кому хочешь сказывай, но не мне. Отдать такое хозяйство?! Не-е. Такого не может быть.

— Так я без обмана, — волнуясь, заговорил Маркел. — Все сдал в колхоз. Без всякого. Напраслину ты возводишь.

— Лишь тот поверит, кто хозяином не был, — отрезал Егор Матвеевич. — Ну и благодари бога, что в такую беспортошную компанию затесался. — Он оглянулся, подвинулся к Маркелу, зашептал: — Очень даже способно полегоньку да помаленьку изнутри кровь пускать.

Для первого раза Егор Матвеевич явно перегнул и сам разрушил то, что заронил в смятенную душу Маркела. Уж больно уверен он был в могуществе той силы, которая привязывает людей к собственности. Он упивался победой, властью над этим человеком. И вдруг совсем рядом увидел искаженное гневом лицо.

— Кому кровь пускать? — прохрипел Маркел. — Ты, гад, кому это предлагаешь?! Красному бойцу такое?!

Егор Матвеевич невольно отпрянул. А Маркел наседал. Он был страшен в своем гневе: побагровел, глаза налились кровью, вытянутые вперед руки, готовые вот-вот схватить Егора Матвеевича за горло, тряслись.

— Таким, как ты, пущал, верно, — зловеще надвигался он. — Немало гадов со света сжил. Сейчас тебе пускать буду!

— Ну, ты, — оттолкнул его Егор Матвеевич. Одернул бекешу, отошел, на мгновение приостановился, не без скрытой угрозы процедил: — По свободе пораскинь мозгами, «красный боец». Небось пытали, зачем в колхоз пошел? Еще могут спытать...

18

Над Крутым Яром плыл благовест — величественно, торжественно, будто и в самом деле с рождением Христа сошли на грешную землю божья благодать, любовь, покой и благоденствие.

Плыл благовест, разносился далеко по округе задумчивый колокольный звон. В душе старой Марфы он всегда вызывал умиление, волну чистых, добрых чувств. Ей вспоминалось далекое детство, радостные ожидания праздника, глубокие сугробы, синие тени рано наступающих сумерек, первые золотистые огоньки в окнах завьюженных хат, свечи на елке, запах хвои... И звон. Вот такой же, как этот, старый, как мир, церковный звон. Тогда он будил смутные волнения, вызывал какой-то необъяснимый трепет. И хотелось плакать, просто так, не зная почему.

Она вспоминала девичество, волнующие и хлопотные приготовления к празднику, веселые игрища, христослав под окнами, шумные посиделки, тайные гадания... И снова — звон. Такой же, как этот, древний, как мир, рождественский звон. Тогда он навевал легкую грусть, светлые мечты, теснил грудь, заставляя замирать сердце в ожидании счастья...

В безветрии, тихо кружась, падали снежинки. Первые снежинки. Запоздалые, они торопились укрыть черную, настывшую землю. А благовест все плыл и плыл. Он, как и раньше, сулил тихую радость, покой, счастье. Через всю жизнь Марфы прошел этот звон — маня и обманывая, вселяя надежды и тут же безжалостно их разрушая. Радости не было. Не было покоя, счастья.

Лишь в церкви находила она утешение, в смиренных молитвах среди строгих ликов святых, внемля священному песнопению. Так было всегда. Даже в