Мы отодвинулись друг от друга: не помню, кто сделал это первым. Мы сели на противоположные стороны двухместного дивана. Между нами было всего двадцать сантиметров, но даже этого было много, чтобы повернуть голову и разглядеть ту Реби, в которую я влюбился много лет назад.

Телевизор спас нас в тот день, как и во все предыдущие дни, когда между нами на диване усаживалось неловкое напряженное молчание. В ту ночь он пытался показать нам обратную сторону человеческой сущности: в программе несколько человек один за другим показывали истинное лицо, обмениваясь словами, криками и оскорблениями.

– Сегодня в нашей студии особый гость – журналистка… – Шквал аплодисментов.

Она вышла из-за кулис в баклажановом платье и на высоченных каблуках и направилась к белому креслу. Я представил себе, как она разгуливает в подобном наряде по Басре или бегает по Кабулу, как с фотокамерой в руке она пытается выяснить, не подают ли слишком горячий суп заключенным Гуантанамо или слишком холодный чай в следственных изоляторах России. Слушая, как и что она говорит, я не мог избавиться от этих образов.

Внезапно мое внимание привлекли звуки ссоры между этой журналисткой и кем-то из гостей студии. Тема была весьма курьезной:

– Вы забыли свои трусы у нее дома в тот день, когда муж вернулся из командировки? Да или нет?

– Ну, правда заключается в том, что…

– Да или нет? Это не столь сложный вопрос. Вы забыли в ту ночь свое нижнее белье в ее постели?

– Да, забыл, но дело в том, что… – и аплодисменты ведомой публики прервали повествование.

– Да? Что ж, этим все сказано, – ответила журналистка.

Программу продолжили новые вопросы, новые споры, сопровождаемые криками, оскорблениями и угрозами.

Реби встала и, не проронив ни слова, отправилась спать. Я выключил телевизор.

На несколько минут воцарилась тишина.

Гробовая тишина.

Где проходит эта грань между спокойствием и скукой?

Вторник, 2 апреля 2002

Это начало входить в привычку. Я снова остался на работе до последней минуты, чтобы немного покопаться в чужих жизнях. Теперь я думаю, что эта ручка была не чем иным, как предлогом, чтобы заполнить чем-то пустоту в жизни.

После вчерашнего меня еще ждали два стола в бухгалтерии, которые я не успел осмотреть как следует. Ничего интересного: у одной девушки я нашел припрятанную пачку сигарет, вторая очень любила конфеты. Эти набеги на чужую территорию не принесли мне абсолютно ничего нового.

Я уже собирался покинуть офис, когда мы с Луизой снова пересеклись: она только приступала к работе, я же никак не мог завершить свою. Я предложил ей кофе, и она с удовольствием согласилась. Она обрадовалась, это было заметно по ее лицу, по глазам, носу, даже по ее ушам. Это было заметно по ее швабре, по ее халату, по ее белым рабочим туфлям с золотыми пряжками, но вовсе не из золота. Она искренне обрадовалась, и дело было даже не в угощении, а в том, что кто-то заметил ее существование.

Мы провели вместе несколько минут – больше, чем я должен был, меньше, чем она ожидала, – болтая на самые разные темы, как бы прощупывая друг друга. За этими разговорами, что зародились по стечению обстоятельств и привели к обоюдному интересу, я открыл для себя очаровательную, простую и удивительную женщину, и ее возможности, ее прошлое, настоящее и, прежде всего, ее будущее не имели для меня важного значения.

В тот день, который уже давно перешел в ночь – ночь, когда я опять приехал слишком поздно домой, – она рассказала мне, что в студенческом возрасте получила степень бакалавра, и это было крайне необычно для женщин той эпохи.

Меня захватила эта дружеская и интересная беседа, так уже давно ничего не трогало. Мне нравился этот обмен фразами, словами, мнениями между двумя людьми. Мне нравилось, что в жизни все же нашлось время для чего-то настолько простого.

– Я столько сил вложила в учебу, но мне это не особо помогло. Потому что я вышла замуж и решила посвятить себя рождению детей. У меня их шестеро: трое мальчишек и три девчонки, сплошной паритет, представляете.

Паритет. Никогда бы не подумал, что когда-нибудь услышу подобное слово от нее.

– Сейчас они все уже большие, – она сказала «большие», чтобы не говорить «взрослые».

Еще какое-то время мы простояли у кофейного автомата. Она продолжала рассказывать мне в общих чертах о своей жизни, о своих детях. Из всех только две старшие девочки были эмансипированными – и она снова удивила меня своим словарным запасом. Остальные дети в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет до сих пор жили с ней, с мамой.

Мы взяли еще по одной чашке кофе, вернее, я взял себе и настоял, чтобы она согласилась еще на одно мое предложение. Я смотрел на ее лицо, когда передавал кофе.

Я поймал взгляд, который тут же перенес меня в ее детство. Я видел, как она, юная, стройная, с темной копной волос, с книгами под мышкой, сидела на первом ряду, а верзилы с заднего ряда доставали ее и всячески мешали учиться. Я видел ее одинокой, единственной, чужой в мире мужчин, в клетчатой юбке, белой блузке и с сосредоточенным выражением на лице. И видел остальных, тех, кто отставал от нее на голову, но кому было обеспечено большое будущее, только потому что они родились в штанах.

– Но все-таки шестеро, вам не кажется, это слишком много? – спросил я ее, протягивая стакан.

– Ну да. Видели бы вы меня в двадцать лет. Какая у меня была фигурка, и вот что осталось… – и она указала на себя, поворачиваясь, чтобы я мог лучше разглядеть ее фигуру с широкими бедрами, огромными ягодицами и внушительной грудью. – Теперь я похожа на молочную корову, – она грустно улыбнулась.

Я снова представил ее двадцатилетней, с целой жизнью впереди, с острым умом, которым ей так и не доведется воспользоваться, со знаниями, которые не принесут ей никакой пользы, и без единой возможности изменить свое будущее. Ей следовало родиться на тридцать лет позже, когда разница между полами стала не столь очевидной и когда она нашла бы более достойное применение своей светлой голове.

Я смотрел на нее, и мне было безумно жаль ее. Я смотрел на нее, и она все поняла. Мы смотрели друг на друга так, как люди редко смотрят друг на друга в последнее время, будто мы только что по-настоящему познакомились,