Как ни сложны были взаимодействия оппозиционеров, большинство их стремилось на рубеже десятилетий вернуться в партию с тем, чтобы участвовать в социалистическом строительстве. Политбюро ЦК ВКП(б) постановило 25 октября 1929 года: «По отношению к тем из бывших троцкистов, к которым были применены меры административного порядка, открыто заявляющим о своем разрыве с оппозицией и прекращении фракционной борьбы, о признании генеральной линии партии и решений партии, ОГПУ должно отменить административные меры; что же касается активных бывших троцкистов, то ГПУ смягчает им административную меру, ограничиваясь применением полуссылки, с изъятием пунктов, где им должно проживать»[207].

До некоторого времени рассмотрением поступающих заявлений троцкистов об отходе от оппозиции занимались члены партколлегии ЦКК Е. М. Ярославский и А. А. Сольц, но в связи с резким увеличением числа таких заявлений партколлегия ЦКК 26 декабря 1929 года создала специальную комиссию в составе А. А. Сольца, Я. Х. Петерса и П. Ф. Сахарова[208]. К работе постоянно присоединялся от ОГПУ СССР Я. С. Агранов, проверявший достоверность сведений бывших троцкистов о своей фракционной работе. Всего в органы ЦК, ЦКК и местные контрольные комиссии в 1929–1930 годах было подано более 1500 заявлений о разрыве с оппозицией[209].

На V Сибирской краевой партконференции в июне 1930 года член ЦКК А. З. Гольцман доложил, что после XV съезда партии к ним поступило более 4,6 тысячи заявлений о разрыве с Троцким[210]. Ярославский не только добивался покаяний упорствующих до последнего оппозиционеров, но и вынуждал капитулянтов «первого призыва» писать новые заявления об их верности «генеральной линии». В ходе чистки 1929 года Каменев и Зиновьев заверяли ЦКК, что после XV съезда у них «не было ничего общего ни с Троцким, ни с троцкистами»[211].

Заявления вождей оппозиции поучительны с точки зрения техники редактирования совести и вины. Они показывали рядовым оппозиционерам, как жанр отхода трансформировался и адаптировался к изменяющейся политической ситуации. Исповедь превращалась в коллективный проект. Инструктаж гласил: «Декларации должны отбираться в виде, годном для опубликования в прессе, и направляться в СООГПУ для дачи санкций о печатании их в местной и центральной печати».

Информация из Советской России, опубликованная в «Бюллетене оппозиции», демонстрировала, насколько сложен был этот процесс: «Получил недавно открытку от капитулянта, жившего в нашей колонии. Он пишет: „Меня держат в черном теле. Работаю хотя на заводе, но заработок около 50 руб. Окружная контрольная комиссия дважды мне отказала в приеме в партию. Мотивы: недоверие к искренности отхода. Бывшие товарищи по оппозиции бегают, как от чумы, и не узнают». Отношение партийцев тоже было скверное. «Пытался выступить с критикой, говорят: „рецидив“; констатировал успехи, говорят: „замазывание своего лица, попытка взорвать изнутри“. Теперь молчу, и это трактуется, как „порицание всего, нежелание брать на себя ответственность“. Откровенно говоря, настроение неважное. Пишу об этом всем Ярославскому“. От второго нашего капитулянта получил аналогичную открытку. Тот прямо пишет: „По-детски у меня все это как-то вышло“ (это относительно своего отхода). Этот второй прислал, очевидно, для „утешения“, местную газету, где сообщалось о выступлении так называемых „осколков“ на заводе»[212].

На этом фоне стоит вернуться к эпистолярному наследию Пархомова, который и в 1929 году все еще не мог найти правильных слов, чтобы вернуться в партию. Имея серию его заявлений, написанных с промежутком в несколько месяцев, мы можем составить что-то вроде исповедальной хроники.

Заявление не в меньшей степени, чем автобиография, хотя и по-другому раскрывает перед читателем «я» большевика. Как мы уже видели в заявлениях Радека и Смирнова и убедимся на примере Пархомова, в документе такого типа главным является не описание переживаний, а констатация политической позиции. Автор писал не о бытии во времени, а о своей позиции в отношении окружающего его политического пространства. Он оценивал свое «я» в рамках партийного предназначения. В заявлениях особенно четко просматривался перформативный аспект большевистского письма – важен не только смысл, изложенный в тексте, но и сам акт его передачи в инстанции: автор отдает себя на суд. Пархомов сочинял свои заявления с ориентацией на партийную канцелярию, как бы помогая определить, к какому списку его причислить: отошедших? Сомневающихся? Неисправимых?

В заявлении от 28 апреля 1929 года Пархомов старался показать, что он не унывает, продолжает работать на благо страны, несмотря на неожиданную отправку его по распределению в Сибирскую страхкассу.

Страховое дело для меня было новым и незнакомым делом, тем более что я специализировался в ВУЗе по иной специальности, и, несмотря даже на это, со всей поручаемой мне работой я справлялся с успехом. Это видно хотя бы из того, что за все время работы я ни одного замечания не имел. Кроме того, работу по составлению кубатурных норм в Сибкрае выполнил к сроку и весьма неплохо, так что после исполнения ее администрация решила использовать меня [на] более ответственной и руководящей работе. В этой области мне также пришлось немало изучить теории и практики страх[ового] дела. Отношение к себе я видел только хорошее, дружественное как со стороны партийцев, так и со стороны б./служащих.

Заявления из страхкассы повторяют многое из того, что Пархомов писал с самого начала своих злоключений, но траектория его движения показательна: сначала рабфак и институт, потом – завод, наконец – страхкасса. Что двигало аппаратом в этих назначениях, не совсем понятно, но очевидно, что эта последовательность самого Пархомова оскорбляла. «Профсобрание не посещал, – дерзко заявлял он, – т. к. не состою членом „союза“ совторгслужащих, я – член металлистов». В душе Пархомов был пролетарием, а не служащим, которым он пребывал вынужденно, по воле партии. Он ожидал, что каждое следующее испытание будет сложнее и ответственнее предыдущего. Но в аппарате, очевидно, думали иначе. Из более сознательной среды его перемещали во все менее сознательную. В письме из страхкассы он очень подробно пытается показать, что он активен и всячески проявляет себя, что он изжил в себе то, что ранее ставилось ему в вину.

Но ужесточение политики по отношению к оппозиционерам коснулось и Пархомова. 28 апреля 1929 года его сняли с работы, «предложили немедленно сдать дела и взять расчет». «За что?» – недоумевал он. Общение с партийцами и беспартийными «вроде было удачным. Партсобрания я посещал все аккуратно <…> Я начал выяснять причину столь неожиданного сюрприза по начальствующей лестнице <…> „Не знаю, почему тебя снимают, так ты по работе вполне подходишь и справляешься“, – сказал заведующий организационным отделением тов. Брюханов». Комаров, заместитель управляющего Сибирским страховым отделением, философствовал: «Что ж, т. Пархомов, ничего не поделаешь, нет местов, все выдвиженцы и выдвиженцы, и сегодня