и тронулся дальше по дороге. Он надеялся, что вся эта история не разойдётся по округе и не дойдёт до Саноцкой земли. В конце концов, это могло здорово подмочить его репутацию. Он ехал не торопясь, но даже не заметил, как проехал мимо заросшего травой надгробия, притаившегося в густых кустах. Только Савилла приметил маленькую каменную табличку на могиле. Ему едва удалось разобрать полустёртую надпись. Томаш Воля... Да, казаку показалось, что он уже где-то слышал это имя. Вот только вспомнить где – хоть убей не мог...

8. Тайна корчмаря

Ранним вечером палач снова спустился в свой любимый подвал. Он надеялся, что теперь ему не помешает никакой незваный гость. Удобно устроившись у палаческого ложа, он вытащил из окровавленного мешка, из-под мёртвых кроликов, то, что осталось от Хвостика. Бедолага-купец, видать, родился под несчастливой звездой, раз всего два дня назад его угораздило завернуть в эту корчму. Трактирщик внимательно осмотрел кости и печень, а затем потянулся за кинжалом, долотом и молотком. Внутри костей было то, что уже больше ста лет являлось для него самым ценным: костный мозг. Добавленный в алхимический раствор красной тинктуры, он придавал ей невиданную силу. А для палача это означало лишь одно – ещё больше жизни. Да, у трактирщика теперь и впрямь было работы невпроворот...

Слово дворянина

1. Замок скорби

Это были похороны видного дворянина. Сотни мерцающих свечей освещали убранство костёла. Тени скользили вдоль колонн, прятались за пилястрами. Жёлтый свет пламени выхватывал из мрака очертания каменных эпитафий, надгробий и статуй. Он придавал блеск портретам и скульптурам – изображениям гордых мужчин и красивых, величественных женщин; ангелам, опирающимся на алебастровые украшения, и каменным черепам. Освещал барельеф, на котором был изображён шляхтич в жупане с петлицами, подбоченившийся правой рукой. Левую он протягивал смерти, которая как раз приглашала его на танец.

Костёл был полон шляхты, мещан и челяди. Стены, обитые чёрным сукном, глушили эхо. Восемь гайдуков в чёрных жупанах, подпоясанных широкими и тяжелыми кушаками из золотой парчи, несли к алтарю простой деревянный гроб, покрытый красной тканью. По бокам шли члены монастырского братства со свечами в руках. Их головы были скрыты под капюшонами. Они тихо выводили погребальную песнь. Позади следовали слуги в делиях и кафтанах, несущие золотую булаву, конскую сбрую, саблю, калкан[1] и каменный гербовый щит...

Это был простой герб. Подкова и два креста. Любич.

За слугами шествовала толпа шляхты. Сияли бритые головы панов-братьев, смешивались пышные усы, делии и ферязи, волчьи и медвежьи воротники, жёлтые и карминные цвета жупанов.

Двое старых слуг поддерживали молодую женщину в чёрном. Несмотря на траур, она шла к алтарю с прямой спиной. Споткнулась, когда нога попала в щель каменного пола. Один из сопровождающих шляхтичей протянул руку, чтобы помочь, но она отмахнулась резким жестом.

Гроб установили на величественном castrum doloris[2] – на катафалке, украшенном резными головами орлов и волков. Высокие античные колонны возвышались над постаментом, поддерживая арку, затянутую чёрным крепом. Две скульптуры ангелов соприкасались крыльями, а блики от огня свечей мерцали на их лицах.

Когда подул ветер, огоньки свечей заколебались. Взметнулись вверх, и на белой стене тени на мгновение сложились в силуэт встающего на дыбы коня с всадником в развевающемся плаще...

Гайдуки отступили, открывая прибитый к крышке гроба портрет.

Каштелян Лигенза.

Это был надменный шляхтич с длинной седой бородой и глазами, пылающими гневом. Его лицо украшали несколько шрамов, полученных в битве. Даже после смерти он смотрел на мир огненным взором. Никто и ничто не могло укрыться от его внимания.

Члены братства продолжали петь. Их голоса звучали печально и скорбно под высокими сводами. Они затихали постепенно, мягко, пока, наконец, не воцарилась тишина, прерываемая далёким завыванием ветра.

Храп коня, стук копыт!

Один из прислужников испуганно огляделся. Нет, показалось. В костёле стояла тишина.

Перед castrum doloris выступил седой священник.

— Пан каштелян Лигенза!

Ветер завыл вокруг костёла. В боковом нефе грохнули неплотно закрытые ставни.

— Пан каштелян Лигенза, — повторил громко священник, — из праха ты вышел и в прах обратишься. Приходишь к Господу нашему не в кармазиновой делии и не на коне с убранством, не с саблей и в сверкающих доспехах, а нагой и безоружный. Вот завершил ты странствие жизни своей, оставил почести, великолепие и чины. За все грехи ты искупишь вину, а род твой никогда уже к славе не будет призван.

Каменный щит с гербом Любич с грохотом упал на пол. Раскололся на три части; его осколки рассыпались перед castrum doloris. С крышки гроба, с шестиугольного портрета, смотрело на них лицо каштеляна галицкого Януша Лигензы, старосты брацлавского, долинского, контского, дыновского, билгорайского, меречицкого...

Булава с грохотом упала на пол перед гробом. За ней рухнул калкан. Потом железный щит, конская сбруя, палаш, рапира... Высокий гайдук занёс над головой саблю-карабелу. Одним быстрым движением переломил её пополам и швырнул к лику мёртвого каштеляна.

Все молчали. Стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают свечи. Священник отступил от гроба. Огни померкли.

Вдруг раздался стук конских копыт. Грохот приближался, нарастал. Наконец прогремел у самых врат храма. И тогда все медленно, будто во сне, обернулись ко входу.

Между колоннами стоял огромный вороной конь с огненными глазами. На нём восседал могучий всадник в чёрных доспехах и разорванном плаще. В руке он сжимал чёрную саблю.

Всадник тронулся с места. Конь шёл шагом, громко храпел, косился по сторонам и ржал. Подковы мерно били по каменным плитам, вызывая под сводами громовое эхо, заставляя дрожать от ужаса. Никто не смел шевельнуться... Но вот один из гайдуков вздрогнул. Он всматривался во всадника, а рука его сама потянулась к прислонённому к стене полгаку – короткому мушкету...

Конь рванулся вперёд. Ураганным галопом помчался к алтарю, высекая искры подковами. Когда он влетел в освещённую часть храма, на эмалированных доспехах всадника заблистали голубые лилии. Скакун прыгнул к castrum doloris, всадник осадил его перед гробом, привстал в стременах и рубанул по погребальному портрету каштеляна. Удар был страшен. Металлическая пластина[3] с портретом легко оторвалась от крышки гроба и улетела в угол, прямо в зияющую пасть открытого склепа. Всадник обвёл взглядом присутствующих. Никто не видел его лица под тяжёлым забралом немецкого шлема.

— Чёрт! Дьявол! — раздались крики