тебя черти взяли! Сто плетей получишь! Больше, чем когда на мессе зевал!

Конь словно растворился в тумане. Староста решил было, что всё стихло, но снова услышал ржание. В этом звуке, вырвавшемся из конской глотки, было что-то такое, от чего мурашки побежали по спине. Настка в ужасе озиралась по сторонам.

Выхватив из ножен саблю, он двинулся на звук. Туман поглотил его целиком, окутал текучей пеленой, сомкнулся вокруг плотным коконом.

Топот копыт раздался совсем близко. Конь снова заржал — похоже, нервничал, сдерживаемый железной рукой всадника.

Лигензу охватила тревога. Что всё это значит? Кто смеет насмехаться над ним в тумане...

Сделав ещё два шага вперёд, он застыл на месте. Замер, вглядываясь в то, что проступало из мглы.

Перед ним высилась старая виселица. Три почерневших от времени бревна. Толстая просмолённая верёвка медленно покачивалась, а на её конце... На конце висела иссохшая, выпотрошенная туша огромного волка.

У Лигензы перехватило дыхание. Спесь, гордыня и ярость испарились в одно мгновение. По спине потекла холодная струйка пота.

Всадник!

Рядом с волчьей тушей застыл всадник... Тело его скрывали чёрные доспехи. На голове — шлем с забралом. Лигенза услышал свист клинка, покидающего чёрные ножны.

Вороной конь взвился на дыбы. Староста услышал его храп прямо над головой, увидел блеск обнажённого клинка, в котором отражался тонкий серп луны.

Он рванул сквозь заросли, спотыкаясь о камни, путаясь в высокой траве, продираясь через кусты. Всадник гнался следом. Лигенза боялся обернуться, боялся встретиться с ним лицом к лицу. А ведь страх был чувством, совершенно чуждым его душе. За спиной он ощущал дыхание вороного и холодную смерть, таящуюся в сверкающем клинке. Внезапно земля ушла из-под ног. Он кубарем покатился по острым камням, раздирая в клочья адамашковый жупан и шаровары. Ощутил, как что-то липкое стекает по шее, заливает лоб... Кровь.

Споткнувшись о корни мёртвого дуба, он рухнул наземь, перекувырнулся, но всё же вскочил и развернулся навстречу опасности. Однако, увидев огромного коня, несущегося прямо на него, испустил волчий вой. Чёрный всадник крутанул палашом, так что тот свистнул, а затем опустил клинок для удара.

Блеск стали!

Отблеск света упал на побелевшее окровавленное лицо Лигензы... Вороной конь на полном скаку врезался в каштелянича. В последний миг шляхтич отшатнулся, пытаясь спастись, хоть как-то увернуться от удара, но тщетно!

Палаш со свистом рассёк воздух, отрубая правое плечо и руку с саблей. Чёрная кровь хлестнула на ствол дуба, забрызгала кусты и заросли. Отрубленная рука упала, сотрясаясь в конвульсиях, судорожно сжимая усыпанную самоцветами рукоять карабелы. В ночной тиши разнёсся дикий вой. Лес отозвался эхом, потом донеслось лишь ржание коня да затихающий стук копыт, и воцарилась мёртвая тишина.

3. Eques polonus sum

Подъёмный мост с грохотом рухнул вниз. Они въехали в мрачное нутро ворот, и стук копыт по деревянному настилу гулким эхом прокатился под сводами. Яцек Дыдыньский вскинул голову. Высоко над проездом чернела каменная гербовая плита с Любичем. Она была треснута. А может, только почудилось...

Они выехали в узкий, стиснутый стенами двор сидоровского замка. В вышине сгущалась тьма. Тяжёлые грозовые тучи затянули и луну, и звёзды.

— Ох, повезло нам, пане-брат, успели-таки, — прохрипел Анзельм Нетыкса. — А не то пришлось бы в чистом поле ночь коротать.

— Отчего же?

— Пан каштелян велит ворота на засов. После заката никому в замок ходу нет.

Дыдыньский огляделся. На стенах замерли гайдуки, на башне полыхали факелы.

— Чего страшится?

— Всему своё время, пане-брат, — пропыхтел Нетыкса, слезая с коня. — Узнаешь ещё такое, что многое тебе прояснится.

Дыдыньский спрыгнул наземь. Кинул поводья пахолку.

Нетыкса, прихрамывая, заковылял впереди. Правая нога у него была деревянная. Как сам бахвалился — отхватило ядром из фальконета во время жаркой битвы.

Во время битвы, стало быть, как смекнул Дыдыньский, в одной из тех междоусобиц, что ещё несколько лет назад затевали Лигензы на Червонной Руси.

Нетыкса вдруг встал как вкопанный. Разразился бранью — деревяшка намертво застряла меж камней. Дёргал её, дёргал — без толку.

Дыдыньский наклонился, ухватил деревянную култышку, выдернул её из расселины, придержал Нетыксу.

— Оковал бы ты, ваша милость, свою деревяшку. Коли жёнка с девкой застанет — далече не ускачешь.

— Всю жизнь от неё бегал, да так и не сбёг. Хоть и на своих двоих был. Упокой, Господи, её грешную душу.

Они двинулись к лестнице.

— Жалостлив ты, пан рубака, — хмыкнул Нетыкса. — Никак и всех тех... кхе-кхе-кхе, панов-братьев жалеешь, коих порубал, а?

— Так оно и есть, — отрезал Дыдыньский. — Жалею.

— Молитвы за душу свою читаешь?

— Нет. Никогда.

— А за души тех, кого сгубил?

— Вечности бы не достало.

По каменным ступеням взошли на галерею. Перед тяжёлыми, окованными гвоздями дверями в покои каштеляна стояли два гайдука и рослый шляхтич в лисьей шапке. Пану Яцеку хватило мимолётного взгляда на прищуренный глаз, рассечённую правую бровь и шрам на лбу, чтобы признать давнего и не больно-то доброго знакомца.

— О, пан Заклика, отпетый разбойник! Челом бью!

— Дыдыньский?! — прохрипел шляхтич. — Каким ветром?

— С визитом, пане-брат, пожаловал, — встрял Нетыкса. — Гость пана каштеляна.

— Гость в дом — бес в дом, — проворчал Заклика. — Что ж, сударь, сдаётся мне, сыщем часок потолковать о старых делишках. А покуда саблю сдай, коли к каштеляну идёшь.

Дыдыньский замешкался, но Нетыкса положил руку ему на плечо.

— Таков уж у нас обычай нынче. Кто к каштеляну с делом — оружие оставляет.

Дыдыньский отстегнул с перевязи свою чёрную серпентину[4] и протянул Заклике.

— Та самая? — процедил Заклика с угрозой.

— К шраму приложи, коли запамятовал.

Заклика сплюнул. Махнул гайдукам, и те распахнули двери.

Миновали прихожую. Нетыкса провёл Дыдыньского в просторный зал. Царил полумрак, лишь в огромном очаге трещал огонь да на столе чадили три свечи в золотом подсвечнике, изукрашенном резными конями и рыцарями. Подле лежали старые бумаги — пожелтевшие, сложенные в несколько раз письма.

— Рад видеть, премного рад видеть вашу милость!

Януш Лигенза, каштелян галицкий, шествовал к ним с распростёртыми объятиями. Дыдыньский приметил его высокий лоб, пронзительные глаза, окладистую белую бороду и роскошную делию с горностаевым воротом. Он заключил Дыдыньского в объятия и расцеловал в обе щеки.

— Прошу садиться, ваша милость, — указал на обитый кожей стул. Кивнул Нетыксе,