Тогда у нее и возродился интерес к «сценическому искусству», и она отправилась в Театр Даллас-Арлингтон учиться у Мерлина.

+++

Любил ли я ее? Что ты меня постоянно спрашиваешь о любви? Тебе тоже заморочили голову? Тебе что, не хватает твоей христианской любви? Мне хватало любви к Марго. В смысле секса я любил ее так, что не мог непрестанно ее не трогать. Счастье для меня заключалось в том, чтобы быть с нею рядом. Мою прежнюю замкнутость как рукой сняло. Я обнимал и целовал ее на улицах, лапал в машине среди бела дня, как шпанистый подросток, хватал за коленки в ресторанах и смеялся, как мальчишка, видя, что она заливается краской, отталкивает мою руку и, тревожно озираясь, произносит со своим неизбывным техасским прононсом: «Отва-али! Ты что эт-т себе, ва-аще, позволяешь?!»

Нет на свете большей радости, чем искать любви женщины, в то же время сохраняя достаточную зоркость, чтобы видеть, как в ней просыпается ответное чувство — видеть, как она иначе начинает на тебя смотреть, как меняется цвет ее лица, увлажняются глаза, и ее рука непроизвольно тянется к тебе. Твои святые говорят — да, но христианская любовь выше. Но, Господи, как это может быть? Вот ты, верующий, объясни мне. А? У тебя какой-то взгляд отсутствующий, словно ты вспоминаешь былое. Значит ли это, что ты уже не верующий? Или нынче даже верующие не понимают таких вещей? Разве в твоей еврейской Библии не говорится, что нет под солнцем ничего лучше, чем возлежать с девой?

И нет на свете ничего горше, чем видеть, как та же женщина смотрит на другого так, как когда-то смотрела на тебя.

Ты знаешь, что такое ревность? Это изменение самого хода времени. Время теряет структуру. Время растягивается. Ее нет.

Где она? С кем она? Количество времени становится необъятным. Минуты ползут еле-еле. Час за часом. Что она делает? Ведь она может делать что угодно. Ее нет. Ее отсутствие подобно отсутствию кислорода. Чем мне заполнить остаток дня? В груди все сжимается.

+++

Элджин вошел с блокнотом и сел напротив стола с довольным и немного настороженным видом. Когда он надевал свои очки в черной роговой оправе, рука его чуть дрожала. Он был похож на студента-отличника перед важным экзамейом. Я заметил, что он одет иначе, чем обычно — вероятно, он в этом ходит в институт, — на нем были чистенькие джинсы, белая рубашка и узкий черный галстук. Видимо, он не знал, в каком образе предстать передо мной — прислуги, экскурсовода, частного сыщика или студента-эрудита.

Перед тем я сидел в голубятне и наблюдал за мальчишками, которые возводили на дамбе рождественские костры. Начали они (еще до Дня благодарения) с того, что рубили на берегу ивы и складывали их шестиметровыми конусами, чтобы они не гасли всю Рождественскую ночь, образуя вдоль Английской излучины огромный горящий полумесяц, впечатляющий, как бесчисленные костры спящего войска.

На этот раз я думал не о Марго, а о времени — то есть чем его занять. Клетки моего организма, впервые за много лет лишенные алкоголя и никотина, обескураженно подрагивали в ожидании дальнейшего. Что дальше? Что им еще уготовано? Рецепторы языка на взводе, мышцы готовы сокращаться, печень пущена на полный ход, гениталии подергивает. Тут я понял, зачем пил и курил. Это был способ совладать со временем. А как теперь с ним быть? Жуткое дело: десять миллиардов клеток готовы совершить любое из десяти миллиардов действий. Но какое?

Пустая пленка скользит по магнитофонной головке.

— Кхм, — откашлялся Элджин.

— Ну, — начал я, — что ты… Это у тебя вчерашние записи?

— Да, сэр. — Ага, значит все-таки специально поменял обличье. Но кем он решил передо мной предстать — прислугой или частным сыщиком?

— Может, ты мне их просто зачитаешь, а, Элджин?

Это сработало. Он положил блокнот на колено и большим пальцем поправил очки на носу.

— Час сорок ночи — объекты покидают Олеандровый зал.

— Он бросил взгляд на меня. — После этого десять минут стоят возле торговых автоматов и разговаривают.

— Кто? Кто стоит?

— Мисс Люси. — Мисс Люси? Он никогда ее так не называл. Чувствовалось, что он хочет от всего этого держаться в сторонке, хотя в то же время гордится сделанным. Волнуясь, он решил установить наибольшую дистанцию из всех вообразимых — предстал в виде верного слуги.

— Продолжай.

— Час пятьдесят. Мисс Люси и мисс Марго идут в 115-й к мисс Рейни.

— Брось ты этих мисс и мистеров.

— Ладно. Трой идет к себе в 118 номер, Мерлин — в 226-й, Джекоби — в 145-й.

Два двенадцать. Мисс Марго выходит из 115 номера и идет в 226-й. — При упоминании Марго он по-прежнему не может обойтись без «мисс».

— В номер Мерлина?

— Да, сэр. Два двадцать пять. Трой выходит из 118 номера и идет в 115-й.

— К Рейни. Таким образом в 115 номере оказываются Трой, Люси и Рейни.

— Да, сэр. Два пятьдесят одна. Мисс Марго покидат («покидат», а не «покидает» — он нервничает) 226 номер и идет в 145-й.

— К Джекоби?

— Да, сэр.

— Дальше.

— Пять ноль четыре. Из 115-го выскакивает Люси, вроде как второпях, и бегит, в смысле бежит к своей машине.

— Да?

— Пять четырнадцать. Трой Дан тоже покидает 115 номер и идет в свой 118-й. — «Покидает», значит Элджин чувствует себя уже спокойнее.

— Так.

— Пять двадцать четыре. Мисс Марго выходит из 145 номера и идет на улицу. К своей машине. Ой, я забыл. В три ноль пять Джекоби выходит за стаканом воды. — Вновь взгляд на меня. — Мне кажется, мисс Марго было плохо.

— Да?

— Это все.

— Все?

— Да, сэр. Вы велели уйти на рассвете. — Расслабившись, он снова поправляет очки большим пальцем. Могу себе представить, как через несколько лет его студенты будут пародировать этот жест.

Ха! Ей было плохо!

Помню, я еще подумал тогда, как Элджина странно шарахает — от черномазого слуги к молодому ученому и обратно.

— Очень хорошо. Все ясно. Спасибо, Элджин.

Он облегченно вскакивает.

— Нет, постой. — Я уже знал, что буду делать. И как совладаю со временем — оно приходит, вот оно, и десять миллиардов клеток так и подрагивают в нетерпении.

Он медленно садится. Я снимаю трубку телефона и набираю номер кузена Локлина в «Холидей Инн». Элджин смотрит на меня с любопытством.

— Лок, не окажешь мне одну услугу? — Я имею право просить его. В свое время я одолжил ему деньги — вообще-то деньги Марго — на строительство этой гостиницы.

— Конечно, Ланс. Говори.

Спешит, заискивает. Благодарность, как это часто бывает, заставляет его чувствовать себя неловко. Я представляю, как он сидит за своим столом: его чистую рубашку с коротким рукавом, рыжевато-седые, аккуратно подстриженные редеющие волосы, масонский перстень на пальце, слегка располневшее тело, всю его коренастую фигуру, напоминающую воздушный шар, надутый ровно настолько, чтобы разгладились складки. Выглядит как президент клуба Оптимистов, которым как раз и является. Просто отпетый оптимист. Между Локлином и мной единственная разница: ему даже в юности не довелось вкусить славы. Наоборот, за последние двадцать — тридцать лет он сменил двадцать-тридцать мест работы, и не потому, что делал что-то не так (ибо он честен, а если и делает глупости, то, загадочным образом, только те, которые во вред ему одному, — черта, о которой он и сам не знает), а скорее потому, что завершал какую-то свою миссию. Иногда он просто утрачивал к работе интерес, иногда компания разорялась, а то вдруг люди переставали покупать велосипеды или сахар подскакивал в цене в три раза, и его дистрибьюторская деятельность шла прахом. Но сейчас он слишком спешил с ответом. Его смущали две вещи — первое, что он был мне обязан, и второе, что наконец ему начало везти. Успех пугал его.