будто вытаскивала из диванной пасти грязную подушку, вспарывала её и разбрасывала свалявшиеся перья. Другие бы удивились, осудили: зачем эта истерика, острота, этот снегопад грязных мыслей?  А его ничто не удивляло, он всё принимал как должное.

Я захотела его, когда мы стояли на мосту, и было так страшно, что воздух ложился поперёк лёгких. Он просто решил за меня и сделал шаг: мы рухнули в пропасть. Тогда мне показалось, что это оно и есть. Солнечный взрыв, близость — свободное падение, прыжок веры.

Он предложил отвезти меня домой.

Я отказалась:

— Ещё рано. Давай лучше к тебе?

Андрей жил в двухкомнатной квартире. Дверь в одну из комнат была заперта на ключ.

— Что ты там прячешь, Синяя Борода? — спросила я, когда он объявил, что в комнату заходить нельзя.

— Работу.

— А если я всё-таки зайду, тебе придётся меня убить?

— Лучше не экспериментировать.

Звучало зловеще. Но, в конце концов, у каждого свои скелеты. Он ведь и понравился мне в какой-то степени из-за работы. После студентов, торговавших травой, безмозглых качков, Юры-саламандры, Вовкиного бреда, пьяного угара вечеринок он казался островком порядка в океане человеческого неадеквата.  Мне хотелось просто окопаться на этом острове и никуда оттуда не вылезать, ни в какую окружающую грязь. И я осталась с ним — под защитой жгучего островного солнца, на котором сгораешь в тот же день.

Его квартира напоминала медкабинет — такая же стерильная: белая мебель, ни разбросанной одежды, ни грязной посуды. Не было памятных сувениров на полках, картин, ковров, цветов на подоконнике — ничего, чем люди так любят наводнять жилища, чтобы придать им смысл. Только серый коврик у входа для вытирания обуви и тёмные плотные шторы — единственные элементы декора. Всё было отмыто и отполировано до ровного блеска. Будто робот живёт, а не человек.

Кухня напоминала пространство из рекламы моющего средства.

— Чай?

— А вино есть?

— Я не пью алкоголь.

Точно, робот.

— А кофе хотя бы есть?

— Цикорий. Он полезнее.

— Наверное, пакость какая-то?

— Мне нравится.

— Ну, давай свой цикорий. Это та же дрянь, что ты возишь в банке в машине?

— Угу.

— А зачем?

Он смущённо пожал плечами.

— Серьёзно, ты очень странный. Тебе нельзя кофе? Ты чем-то болеешь?

— Просто привычка, ещё со школы.

— Ты и в школу таскал банку с этой фигнёй?

Он помолчал, видимо, прикидывая, стою ли я доверия.

— После смерти мамы. Она хранила в этой банке конфеты. Когда я в детстве выигрывал олимпиаду или соревнование, она выдавала мне большую конфету:  чернослив или курагу в шоколаде. Здоровенную. На полкулака.

Андрей сказал это так, как будто прочитал инструкцию от стиральной машинки. Я пододвинула свой стул ближе к нему, так что наши коленки соприкоснулись.

— Сочувствую. У меня мама тоже умерла. Она долго болела.

— А моя вела математику, а потом её застрелили в школе. — Он немного отклонился и стал смотреть в сторону газовой плиты.

— Как это?

— В 2004-м один из учеников принёс в школу пистолет и взял класс в заложники. Во время штурма ранил офицера и маму, она умерла в реанимации. Я был в соседнем классе, слышал выстрелы за стеной.

— Господи…

— Суд признал его невменяемым.

В этот момент мне показалось, что я поняла, почему он такой… Инопланетный, закрытый, неэмоциональный. Просто защита? Как будто сорванное растение покрыли десятью слоями лака для сохранности.

Я встала и обняла его. Он прислонился щекой к моему животу.

— Ты поэтому выбрал такую работу?

Андрей сильно прижал меня к себе, так, что мне показалось — сейчас раздавит. Я гладила его по голове и слушала его тяжёлое дыхание. Сколько мы так стояли?  Пять минут, целый час? Границы времени размылись.

Я нагнулась к нему и стала целовать его в лоб, в губы, в глаза. Он выглядел потерянным. Как я сама.

Я начала расстёгивать его рубашку. Пуговицу за пуговицей, сверху вниз.  Он оторопел и напрягся, как пружина, которая, если её отпустить, отскочит на несколько метров. Заметила кровоподтёки. Наверняка ужасно больно было прыгать на верёвке в таком состоянии. И всё это ради меня! Он так и сидел, как мышка.  Я стянула платье через голову. Он просто смотрел на меня, как собака на кость с мясом, не отрываясь и не шевелясь. Будто ждал разрешения хозяина. Я помнила, что в машине он сказал: у него никогда не было девушки. Расстегнула его ремень и ширинку, попросила встать. Брюки упали на пол, но по-прежнему оставались на ногах. Ему нужно было сделать всего два шага, но он замер как вкопанный. Я не удержалась и засмеялась. Даже не над ним, а просто над нелепостью ситуации. Я стояла на стерильной кухне в нижнем белье перед парнем, который боялся пошевелиться до такой степени, что даже не сообразил сам вылезти из штанов. Мой смех вывел его из ступора. Он бросился ко мне, схватил за запястье и подтолкнул к столу в спину.  Не сразу сумел расстегнуть застёжку лифчика. Правой рукой он обвил моё горло, левой провёл по груди и животу и сразу же вошёл в меня. Я ещё не была готова, мне было больно. Он стал двигаться — быстро и резко, как пёс, которого отпустили с поводка и он боится, что его сейчас посадят обратно в будку. Хорошо, что у меня как раз были дни перед месячными. Я настолько растерялась, когда он набросился на меня, что не сообразила спросить про презерватив.

Я обернулась. Теперь уже неловко чувствовали себя мы оба. Он пришёл в себя и в спешке стал натягивать трусы. А потом ретировался в душ.

Я подмылась в раковине и от нечего делать села допивать цикорий. Дерево за окном сочувственно помахало мне большой рукой. Я думала о том — будет ли так дальше всегда… Или это только потому, что у него первый раз. Но он ведь уже не школьник, чтобы совсем ничего не понимать.

Его не было, наверное, полчаса. Я успела заварить пакетик чёрного чая.  И осмотреть квартиру ещё раз.

Андрей в конце концов вышел на кухню с видом побитой собаки.

— Тебе не понравилось? — спросил он.

— Не очень, — мне было обидно и не хотелось притворяться.

Он замолчал. Было похоже на то, что его компьютер перерабатывает массив новых данных.

— Ты хочешь уйти?

Я пожала плечами.

—