– И я вдруг поняла, что радуюсь ей как родной матери. Что я радуюсь ей больше, чем всем этим дорогим врачаммужчинам, больше, чем врачу из поликлиники, потому что она всегда очень строгая и усталая. А это была такая пожилая тетка… ну, провинциальная такая, как я, и добрая. Она, в общем-то, ничего такого не говорила особенно полезного, но она меня успокаивала, я ее так ждала! А Сережа… она его почему-то стала вдруг раздражать. Ее звали Мария Степановна. Кажется, так. По-моему, она не могла ответить на какие-то его вопросы, что-то путала, возможно, или он на нее слишком давил, и она стала раздражаться, со мной-то она старалась быть доброй, ласковой, а его она не понимала, конечно, таких отцов, наверное, не видела никогда, которые лезут во все детали, обо всем спрашивают. Он стал ее очень ругать, я ее защищала, а он говорил, что не надо защищать нашу медицину, – (это правильно Стокман сказал, не надо защищать нашу медицину, подумал Лева), – да, что не надо защищать нашу медицину, потому что она на самом деле не гарантирует ни жизни, ни здоровья, а только для галочки, но у меня-то было совсем другое впечатление, я не медицину защищала, а эту тетю добрую, хорошую, и, видимо, его это еще больше стало раздражать… И он однажды с ней поругался, по поводу… черт, по какому же поводу?

– Ну не важно.

– Нет, важно. А! Ну конечно. Она ему сказала, что не надо укачивать, ну, все сестры так говорят, и все родители укачивают… Что не надо укачивать, потому что это вреднее, чем если он покричит, и вдруг Сережа взорвался и стал орать: что вы бред несете, полуграмотный бред, и так далее. Ну ладно бы причина была нормальная, она иногда мне действительно какие-то совсем допотопные вещи говорила, типа памперсы вредны для здоровья или чтобы я лучше сама укропную воду варила, там еще что-то… Но это же такая понятная вещь: все говорят – не укачивайте, а не укачивать же все равно невозможно…

Она как-то сбилась и поплыла, на глазах появились слезы, и вот тогда Лева в первый раз подумал, что таких отцов, в принципе, надо убивать. Не только тех, кто пьет, бьет и на бровях домой приходит – а вот таких тоже…

– Даша, Даша, дальше, – строго сказал он.

– Ну короче, он вот так на нее наорал, выставил за дверь, а потом… была зима, и она приходила и не снимала уличную обувь, она ходила в таких войлочных сапожках, как все старушки, знаете, типа валенок «прощай, молодость», и он стал требовать, чтобы она снимала обувь, что она к ребенку несет грязь, микробы, инфекцию, а ей было трудно, она говорила, да вот я вытру, вытру, а он не пускал ее, и она кричала, он же, например, не обращал внимания, что она руки греет на батарее, что она такая мягкая, заботливая, а на это обращал внимание, и я вступилась за нее, и он побледнел, замолчал, и позвонил потом главврачу в поликлинику, чтобы она больше не приходила.

– И она больше не пришла.

– Да.

– Даш, вы что-то путаете. Патронажная сестра приходит каждый день первые две недели, кажется. А вы говорите – третий месяц…

– Может, и путаю… – грустно сказала Даша. – Только я помню, как разговаривала с ним по ночам, объясняла что-то ему про эту сестру, ну… в уме, представляла себе, как я ему все это скажу, что он не имеет права, что он меня совсем задавил, что я мать, и так далее.

– Но ничего ему не говорили?

– Нет, конечно. Я боялась. Я очень его боялась. Но потом как-то все это улеглось… Он все ждал, когда Петька сядет, когда встанет, а я вдруг стала другого бояться – я стала бояться… только мне очень стыдно об этом рассказывать…

– Ничего. Это ничего.

– Я вдруг ощутила какую-то апатию, равнодушие. Вот тут мне по-настоящему стало казаться, что я схожу с ума, что я ненормальная мать, – он так радовался всему, каждому движению, не отходил от него буквально, а я сидела где-то рядом, смотрела, и мне казалось, что он все мои чувства, материнские инстинкты, все мои эмоции… ну, что ли, забрал себе. А у меня ничего нет, вот ни капельки. И это меня сводило с ума, я плакать стала очень сильно, это уже был пятый или шестой месяц, или раньше, потом мы стали очень ругаться, из-за этих врачей, я говорила, что не нужно ко мне приходить каждый день, что я не буду выполнять все их дурацкие рекомендации, он орал, я тоже…

– А потом?

– Потом все прошло.

– Как?

– Ну, я стала очень подолгу гулять. Какой-то из этих врачей сказал, что надо больше закаливать, в комнате душно, а балкона у нас не было… И я стала гулять, успокаиваться, все больше, больше… Иногда гуляла по три часа, по четыре. Потом Петька очень рано стал вставать, ползать, ходить, это тоже как-то повлияло, он уже был такой маленький человек, не просто комочек. Я стала его меньше бояться, больше с ним разговаривать, я сначала ведь совсем с ним не разговаривала.

– А почему?

– Не знаю. Может, потому что Сережа с ним очень много разговаривал, даже что-то ему читал, прямо начиная с двух месяцев, и мне казалось это глупым. Не знаю.

– Даш, а молоко было?

– Да, было, было… Все было, как ни странно, нормально. Несмотря на все эти мои страхи, конфликты – я кормила… И вдруг месяцев в девять он заставил резко переводить его на искусственное молоко. Меня это очень волновало, но врачи его поддержали, и я согласилась. Но Петька перенес это совершенно нормально, все ел, я стала делать ему всякие овощные смеси, Сережа приносил какое-то очень хорошее питание, мы вместе гуляли. Все было хорошо уже. И потом вдруг это случилось. Мне сейчас кажется, он ждал, когда все наладится, когда ребенок окончательно станет здоровым, крепким, я оклемаюсь после всех этих дел. Или он просто наметил срок – и все. А вы не знаете, почему он ждал именно до года?

– Не знаю, – просто ответил Лева.

– Ну вот, а потом был этот разговор, он напомнил мне свои слова…

– А в течение этого года он ни разу с вами об этом не говорил, не напоминал? – быстро спросил Лева. Не хотелось ему задавать этот вопрос, но надо было.

– Нет. Только потом, когда исполнился год. Он, собственно, ничего особенного не сказал. Просто напомнил: ты мне обещала. Помнишь? И я все вспомнила и все поняла… И как-то сразу сникла.

– Даш, я должен вас об этом спросить, – сказал Лева. – Я вообще-то никакой не психоаналитик и не врач-психотерапевт, я просто психолог. И вы меня простите, если я лезу совсем не в ту область, не в свое дело. А вы в течение этого года, поскольку вы ведь не могли совсем забыть этот разговор, который у вас с ним был… ну, до зачатия, я имею в виду… вы не пробовали просто как-то по-женски? Ну, просто стать его женой?

– В смысле секса?

– Да.

– Нет. Этого не было ни разу. Это было невозможно. Я когда из роддома вернулась с Петькой, я обратила внимание, что моя кровать и Петькина стоят в одной комнате, а его кровать – в кабинете, через гостиную. То есть, если бы я захотела с ним спать, это было бы от Петьки очень далеко. И потом… я так боялась, я так была первые месяцы подавлена.

– А потом?