– А потом… Ну я же говорю, это была почти ненависть. Или страх. Впрочем, какая разница – был, одним словом, барьер, который никак нельзя было снять. Для него ничего не существовало, кроме ребенка, и я считала, что это правильно, потому что если я такая дурная мать, то пусть отец как-то это компенсирует… Я даже и не пыталась. Иногда он обнимал меня, как-то так, сзади, за плечи (Лева представил себе, типичная ободряющая ласка, то есть ничего сексуального), мне казалось, что это уже хорошо. Я ждала, конечно, что же будет дальше, но самое главное – мне хотелось убедиться, что все с Петькой нормально, что я справилась. И это, видимо, затянулось.

– Ну хорошо, давайте дальше.

– А что дальше-то, я уже все рассказала… А, ну да. Я пришла как-то с гуляния, был такой весенний морозец, Петька спал в коляске, настроение было хорошее, спокойное, и вдруг я увидела эту женщину, няню, она как-то странно на меня посмотрела, а в коридоре стояли мои сложенные вещи. Я разделась, сняла пальто, няня взяла ребенка, мы пошли на кухню, и он все сказал. Потом я заплакала, он дал воды, помог мне встать… и, в общем, просто вынес мои вещи за дверь. А я поняла, что не могу сопротивляться.

– А куда вы пошли?

– Ну, у меня же есть квартира. Знаете, Лев Симонович, я даже облегчение какое-то испытывала первые месяцы. Я вдруг поняла, как мне было там тяжело. Потом все это началось снова, эта тоска… А тогда мне было как-то легко. Странная я мать, правда?

– Даша, – начал Лева, стараясь говорить как можно медленнее, – вы совершенно нормальная мать. Абсолютно. Вы вели себя так, как должна себя вести любая нормальная женщина. Просто ситуация… ну вот она такая. Перевернутая с ног на голову. Но поскольку мы уже живем в этой ситуации, надо понять, как ее тихо, постепенно поставить обратно, никому не ломая жизнь. Вы меня понимаете?

– Да, – сказала Даша, и посмотрела на него. – Как ни странно, я вам верю. Я вам абсолютно доверяю. Даже не знаю почему. Может, я дура беспросветная. Но это так – я вам верю.

– Спасибо, – сказал Лева. – Давайте будем для начала встречаться раз… в две недели, скажем. Или раз в неделю. А звонить вы мне будете чаще, хорошо? Запишите телефон. Даш, и, пожалуйста, поверьте, раз уж вы мне верите, – я это делаю бесплатно, я не нанятый человек. Я просто друг. Просто психолог. Хорошо?

– Хорошо, – покорно кивнула Даша. – Лев Симонович, а вот если рассмотреть эту ситуацию просто как психологическую. Или как психиатрическую. Вот безо всяких судов, без третьих лиц, без вмешательства кого-то или чегото. Вот есть я. Есть Петька, которого я не могу забыть. И есть Сережа, который у меня его отнял. Какой вообще может быть выход? Что человек может сделать в такой ситуации? Что я могу? Убить Сережу? Ведь так получается?

– Если вы его убьете, – быстро и тихо сказал Лева, – ребенка уже никогда не увидите. Понимаете это? Если будете меня слушаться, все будет нормально. Не сразу, но будет. Понимаете?

– А тогда что? Что делать? – спросила Даша.

– Ой, не знаю, – задумался Лева. – Вы только не обижайтесь, но мне кажется, единственный для вас выход в будущем, не сейчас, конечно, кого-то очень полюбить. Полюбить другого человека.

– А я Сережу никогда не любила, – спокойно сказала она. – Он вам не говорил?

– Нет, – смутился Лева и даже отчего-то покраснел.

– Нет? Ну и правильно, – улыбнулась Даша. – Не все же вы должны про меня знать…

Платок.

Платок, которым привязывают ребенка за спину – думал Лева. Странный платок. Интересный. Наверное, он на самом деле очень большой, а может, его специально делают. Как-то очень хитро этот ребенок там привязан. Ножки торчат. Синий в горошек. Черт, он даже помнил, что это был темно-синий шелковый платок в белый горошек!

Но вот что еще интересно – ни Лизу, ни Марину, ни Дашу он с таким привязанным ребенком за спиной, с платком этим, представить не мог.

А Катю – мог. Катю – спокойно. Спокойно мог… Очень и очень спокойно…

Но об этом потом. Об этом тоже потом…

Иногда ему казалось, что если бы Нина Коваленко вернулась сейчас в его жизнь из шестой детской психиатрической больницы, то это и была бы Марина.

Можно было сформулировать эту мысль и по-другому – Марина на самом деле была Ниной, только изменившей имя, внешность, голос, выросшей и избавившейся от детского заболевания трихотилломанией (выщипывала брови и ресницы). На самом деле непонятно, тогда ведь это была девичья мода, и Нина могла зайти слишком далеко с этой модой, не заметила, как спровоцировала возвращение детской мании, которая проявляется обычно у очень маленьких, от двух лет.

Нину он, конечно, помнил неважно, плохо помнил, смутно, но ощущение было – и оно совпадало. А вот какое ощущение? – пытался понять Лева.

Как психолог он бы сформулировал это как полную размытость личностных границ. Как мужчину его увлекала именно эта головокружительная неопределенность.

Как полуеврею ему казалось, что это именно русская, чисто русская женская особенность (а Нина в его представлении была таким вот ярко выраженным русским типом – светлые соломенные волосы, синие глаза, широкое лицо, статная фигура, просто типаж, ну и выщипанные брови каким-то странным образом тоже туда ложились, такая вот средневековая красота).

Так вот, о характере Марины. Это была очень странная смесь, – и он никак не мог (хотя и изо всех сил пытался) определить рецептуру этой смеси:

– веселый, циничный взгляд на вещи (который так его смешил) сочетался в ней с неизвестно откуда взявшимся страхом и робостью, – смелость и внутренняя сила – с какой-то тихой покорностью, смирением по самому неожиданному поводу, – веселый живой ум – с отчаянной религиозностью, причем такого нехорошего бабского толка, – ее замечательный оптимизм – с дикими предрассудками, навязчивыми идеями, почти маниями, – ее наглая и страстная беззастенчивость с ним – с жалостливой робостью, даже слезливостью, – ее отчаянная слепая привязанность – с каким-то внутренним отрицанием его прошлого, его ценностей и взглядов на жизнь, – ее маниакальная страсть к чистоте и порядку – с безумными бытовыми проявлениями…

Она была одновременно и домашняя, и уличная, и теплая, и холодная, и добрая, и злая, и чудесная мать, и дикая инфантильная эгоистка в отношениях со своим Мишкой – ну вот как-то все сразу, причем не по порядку, а вразброс.

Это было, одним словом, абсолютно безграничное создание, без всяких краев вообще, и это ужасно заводило Леву, сразу, с пол-оборота, потому что с ней всегда было странно и интересно, никогда не угадаешь, что она скажет или как положит руку или ногу, и одновременно – ставило его в тупик.

И вот почему-то ему стало казаться в последнее время, что та девочка, та его первая любовь из отделения «для легких» (правильное название – коррекционное), из начала 70-х – похожа на Марину. Вернее, Марина похожа на нее.