Никаких надежд у меня не было, тело словно онемело, налилось свинцом. Я даже в лицо эсэсовцу не посмотрела. И он, не произнося ни слова, коротко махнул рукой в сторону ворот, которые означали смерть.

Я поплелась прочь, и тут подошла очередь женщины, которая принесла на заклание своего ребенка. Эсэсовец, увидев марку, направил ее к живым. Она молча сунула спящего младенца мне в руки. Чтобы я вместо нее сопровождала его на смерть.

Не успела я сказать хоть слово, как она уже исчезла в других воротах. А я оказалась перед выбором: сесть на поезд с чужим малышом и быть с ним последние часы его жизни, как бы тяжко мне ни приходилось? Или положить ребенка на землю, чтобы солдаты его пристрелили или попросту затоптали своими сапожищами?

Каким человеком ты хочешь быть?

31

В многотысячной толпе я тащилась на Умшлагплац с ребенком на руках. Дурацкий чемодан я давно бросила, в нем все равно не было ничего полезного для меня и малыша. Да и что человеку нужно в газовой камере?

Младенец спал у меня на руках, не ведая, что мать от него отказалась. Как она будет жить дальше с этим грузом? Неужели правда нарожает новых детей – в том маловероятном случае, если переживет войну? И они заглушат боль о потере первенца, которого она отправила в газовую камеру?

Люли, люли…

Эту песню я ребенку точно петь не буду.

Размышляя об этой женщине, я вдруг ясно осознала: сама я матерью никогда уже не стану. Не то чтобы я об этом мечтала – слишком была юна. Но кроме этого ребенка, которого мне суждено сопровождать на смерть, никакого другого мне на руках уже не держать. Своего не понянчить.

Может, потому смерть так и чудовищна, что лишает будущего?

* * *

Когда мы дошли до Умшлагплац, я покрепче прижала ребенка к себе. Площадь находилась на окраине гетто и была обнесена высокой стеной. Только в одном месте был тесный проход, через который нас гнали, пихали, вбивали внутрь.

Площадь кишела народом. Всюду со своими пожитками сидели отчаявшиеся люди. В собственной моче и блевотине. Даже если здесь и были туалеты, их и близко не хватило бы для таких человеческих масс. Вонь в воздухе висела такая, что дыхание перехватывало. Я бы замотала лицо платком, но никакого платка у меня с собой не было.

Утешать ближних у людей уже не хватало сил. Дети плакали под боком у родителей, супруги сидели друг рядом с другом в полной апатии. Повсюду лежали мертвые. Те, кто ножами или бритвами вскрыл себе вены.

Умшлагплац походила на ад. Но это было только преддверие ада. Преддверие лагеря.

Толпа вынесла меня на середину площади. Ребенок у меня на руках проснулся и тихонько захныкал. Надеюсь, не от голода.

Я стала легонько его укачивать:

– Ш-ш, все хорошо… все хорошо…

Нелепость, конечно. Корчак наверняка сказал бы малышу: «Ты скоро попадешь в лучший мир», – но у меня язык не повернется. В бога я больше не верю. А как в него верить? И этого младенца, и меня, и всех остальных после смерти ждет лишь ничто. А перед – побои, унижения, газ.

Лучше бы меня украинцы пристрелили. И ребенка надо было бросить у ворот на верную погибель.

Младенец успокоился и снова уснул. Маленькое чудо посреди преисподней. Я сосредоточилась на его дыхании – в надежде отвлечься от собственного страха. Я даже попыталась дышать с малышом в унисон. Кстати, это мальчик или девочка? Проверять я побоялась – разбужу еще. Но решила, что непременно дам ребенку имя, прежде чем мы умрем. Как бы я назвала его, будь он мальчик?

Даниэль?

Амос?

Капитан Морковка?

Тут я истерически расхохоталась. По щекам побежали слезы. Никогда мне больше не увидеть Ханну…

Я обратила внимание на женщину-врача в халате, которая поила водой измученных детей. Взгляд у нее самой был лихорадочный, затравленный. Сперва я ничего такого не подумала, но когда спустя некоторое время снова бросила взгляд на тех же детей – слезы высохли, я худо-бедно взяла себя в руки, – до меня дошло, что дело тут не в глотке воды, поданном из милосердия: малыши лежали на земле без признаков жизни, один – в лужице собственной мочи. Она давала им яд – скорее всего, цианистый калий.

Женщина-врач помогала детям безболезненно заснуть, не испытав ужасов Треблинки. И это было милосердие куда более высокого порядка.

Если я снова ее увижу, попрошу цианистый калий. Для малыша. И для себя.

С Амосом на руках – да, я решила назвать ребенка Амос, а если вдруг окажется девочка, пусть будет Амой – я стала пробираться к краю площади. И снова старалась сосредоточиться на дыхании ребенка, чтобы как можно меньше замечать страдания других.

Найдя у стены свободный пятачок, я устало опустилась на землю, хотя по соседству лежали чьи-то экскременты. Послеполуденное солнце, словно в насмешку, ласково светило над нами.

Ребенок опять захныкал. И как бы я его ни трясла, успокаиваться не желал. Похоже, понял, что я не его мама. И наверняка проголодался.

Рядом со мной сидел мужчина с изможденным лицом, по виду ему было не больше тридцати. Под ним растекалась лужа мочи. Он рявкнул на меня:

– Либо ты своего ублюдка заткнешь, либо я его швырну об стену!

Швырнет – в этом не было никаких сомнений.

Я поднялась и двинулась прочь. Засунула младенцу палец в рот, и ненадолго это его успокоило, но потом он сообразил, что палец не мамина грудь, и снова принялся хныкать. От него уже пованивало. Надо бы перепеленать его, подмыть – но какими пеленками, какой водой?

Поневоле раздражаясь на крик, я снова стала слышать окружающие звуки, так как на дыхании младенца больше сосредоточиться не могла. Были тут и истошные причитания:

– Пить хочу, пить!

И отчаянная ненависть к себе:

– Как я могла его бросить? Как я могла?

И тщетные молитвы:

– Шма исраэль адонай элохейну адонай эхад…

И громкие вопли:

– Мама!

– Захария, проснись, прошу, проснись!

– Мира, это ты?.. Мира… Мира!

Мира?

Это же я!

Я обернулась. Передо мной стоял Амос. В полицейской форме. Никаким полицейским он, конечно, не был – только выдавал себя за такового. У него была спасительная марка. Наверняка фальшивая. Но зачем он так рискует, зачем сюда полез? Ведь тут его могут затолкать в поезд, даже несмотря на марку.

– У тебя что, ребенок? – изумленно спросил он.

Мы в преддверии ада, а он спрашивает про ребенка?

– Это не мой, – ответила я.

Он кивнул и больше вопросов задавать не стал. Взглядом он все время шарил по сторонам. Высматривает солдат, которые могут его схватить? Или что-то другое?

– Что ты тут делаешь? – спросила я.

– Ищу Захарию.

Стало быть, парень, рассекший мне руку, тоже угодил в котел.

– Ты хочешь его отсюда вывести! – догадалась я, и в душе затеплилась надежда: может, Амос и меня вызволит? Точнее, нас. Меня и ребенка.

– Никак не могу его найти, – отозвался Амос, по-прежнему озираясь в поисках друга, причем вид у него с каждой секундой становился все напряженнее.

– Тогда меня забери! – вырвалось у меня.

– Выкупа хватит только на одного человека, – ответил он. – Я могу провести мимо эсэсовцев только Захарию.

– Но ты же не можешь его найти! – возразила я.

Амос посмотрел на меня с отвращением. Мысль о том, чтобы променять товарища по подполью на меня, ему явно не пришлась по вкусу. Но я не отставала:

– А если твой друг уже в поезде?

– Этого ты не можешь знать!

– Ты тоже! Но счет на минуты! Чем дольше ты тут находишься, тем больше рискуешь сам угодить в газовую камеру!

Это Амос и сам понимал – поэтому в глубине души начал колебаться.

Младенец кричал все громче.

– Тебе надо убираться отсюда как можно скорее, – продолжала уговаривать я.

Возразить ему было нечего.

– И ты уйдешь, не воспользовавшись возможностью хоть кого-нибудь спасти?

– Кого-нибудь – это ты себя подразумеваешь? – с омерзением осведомился он. Он пришел спасать друга, а не девчонку, с которой как-то раз целовался.

– Да.

Он мешкал. Да сколько можно сомневаться!

Ребенок орал мне прямо в ухо.

Я немного отодвинула его от себя.

– Деньги для Сопротивления очень важны.

– Важнее, чем жизнь?

– Чем твоя жизнь? – уточнил он.

– Деньги важнее, чем моя жизнь?

– На деньги можно купить оружие.

– Это важнее, чем моя жизнь?

Амос закусил губу. Так сильно, что губа лопнула. И он решился:

– Хорошо, я выведу тебя отсюда.

Я ушам своим не поверила. Неужели я не попаду в газовую камеру?!

– Но крикуна этого оставь здесь.

Я в ужасе посмотрела на младенца. Личико у него было бордовое.

– Я же сказал: денег хватит только на одного!

Теперь настал мой черед колебаться. Ребенок надрывался изо всех сил. Словно понимал, о чем речь.

– Пойдем быстрее, – настаивал Амос, – пока я не передумал.

Каким человеком ты хочешь быть?

Человеком, который поможет своей сестре! Человеком, который выживет!

Я лихорадочно огляделась в поисках той самой женщины-врача – где-то же она должна быть! Пусть избавит малыша от страданий! Но ее нигде не было видно. Нигде! И я сунула орущего ребенка в руки женщине, стоявшей рядом, – точно так же, как родная мать сунула его мне. Та в ужасе вскрикнула:

– Что, зачем?

– Найдите женщину в белом халате. И попросите у нее цианистый калий!

Больше я ничего объяснять не стала, а поспешила вслед за Амосом.

– Погодите! – воскликнула женщина и попыталась броситься