Холодный ноябрьский ветер кружил белые перья, парившие в воздухе, будто снег. Гетто было усыпано перьями, так как наволочки и пододеяльники, прежде ими набитые, рабам велено было собрать и сдать немцам – как и все прочее, что еще могло принести рейху прибыль: украшения, мебель, музыкальные инструменты, да буквально все. Это стервятничество немцы называли «изъятием ценностей».

Я жила в призрачном городе, который заметал пуховый снег. А призраками были мы – евреи, которые здесь до сих пор обитали. Еще не мертвые, но уже почти. Некоторых из нас удерживала в жизни ненависть. Других – ломоть хлеба да жидкий суп, выдаваемые на работе. Надежды не осталось ни у кого. Хотя акция вроде как и завершилась, всем было ясно: тех немногих, кто остался в живых, тоже перебьют. Через месяц. Через два. А может, уже завтра.

Издалека донесся гул мотора – по одной из соседних улиц проехал эсэсовский патруль. Значит, здесь я в безопасности. Ага, как же. Самая большая ошибка – думать, что где-то в гетто может быть безопасно.

Едва я повернула за угол, кто-то схватил меня сзади за плечи. В панике я рванулась – без толку. Я почуяла вонючее дыхание нападавшего, но увидеть его не могла. Кто это? Немец? Отчаявшийся еврей? Он не произносил ни слова. Пытаясь освободиться, я врезала ему ногой по голени.

– Ах ты дрянь! – выругался нападавший.

Но вместо того, чтобы ослабить хватку, так сдавил мою грудную клетку, что я даже вдох сделать не могла. Тщетно хватая ртом воздух, я разглядела рукава нападавшего – на нем была синяя форма. Стало быть, это полицейский-поляк. Не немецкий солдат – тот расправился бы со мной на месте.

Я перестала отбиваться. Поляк слегка ослабил хватку, но по-прежнему не выпускал меня. Я снова задышала, но грудная клетка болела – хорошо, если он мне ребра не переломал…

– Что у тебя в сумке? – осведомился поляк-полицейский, и изо рта у него пахнуло таким смрадом, будто он наелся падали.

Врать не имело никакого смысла. Может, мне и удалось бы вырваться и убежать. Но тогда оружие, за которое отданы огромные деньги, пришлось бы бросить. А этого допустить никак нельзя. Шанс только один: полицейский должен испугаться за свою жизнь больше, чем я – за свою. А поскольку свою я уже не ставлю ни в грош, это вполне осуществимо.

– Я из Еврейской боевой организации, – заявила я.

Пожиратель падали с шумом втянул воздух. Испугался? Во всяком случае, встревожился. Но держал меня по-прежнему крепко.

– В сумке оружие, и, если я не доставлю его куда следует, наши придут и прикончат тебя, – проговорила я как можно спокойнее.

Угроза была не совсем пустая. Сопротивление уже привело в исполнение несколько смертных приговоров евреям-коллаборационистам. Немцев, впрочем, они не трогали, о чем лично я очень жалела – мне хотелось всех их утопить в их же крови. Как они – маму. И Руфь. И Ханну.

Ни одного полицейского-поляка евреи тоже пока не убили, так что моя угроза прозвучала хотя и не совсем нелепо, но и не так убедительно, как хотелось бы. Выбьет ли она поляка из колеи, пересилит ли страх жадность? Или он забьет меня дубинкой до смерти и поживится добычей?

Падальщик выбрал третий вариант. Он завернул мою правую руку в полицейский захват. Я охнула от боли. Доставлять ему удовольствие стоном, а то и криком я не собиралась.

– Будешь сопротивляться – враз твою хилую ручонку переломлю!

Он повел меня по улице к зданию банка, который находился под управлением еще функционировавшего юденрата, – там евреи, сотрудничающие с нацистами, хранили свои грязные деньги. Похоже, охранять банк этот полицейский и был поставлен. На евреев он не охотился – я сама, как полная дура, прибежала ему в руки.

– Павел! – гаркнул падальщик. – Павел, подмогни-ка!

Из здания банка показался другой полицейский. Крупный. Бородатый. Увидев меня, он изумился. Падальщик пояснил:

– Я тут такую прелесть нашел! Это я не о девчонке, само собой.

– Как по мне, тоже тощевата, – отозвался бородач – голос у него оказался на удивление тонкий – и вырвал сумку у меня из рук, при этом едва не сломав мне пальцы. Я снова охнула, стиснув зубы от боли.

Бородач-фальцет заглянул в сумку:

– За такое только евреи готовы деньги платить!

Падальщик толкнул меня на пол. И заявил:

– Можешь передать своим друзьям: получите сумку назад за двести тысяч злотых.

Я подняла на него взгляд и наконец рассмотрела его уродливую рожу с подгнившими зубами. Он ржанул и рявкнул:

– Пошевеливайся!

Поднявшись, я бросилась прочь. Но, завернув за угол, остановилась. Как же я вернусь к Эсфири, Амосу и остальным? Не справилась с простым заданием, просадила кучу денег. Чтобы все окончательно уверились, что в их группе мне делать нечего?

В отчаянии я привалилась к стене дома. Поднявшийся ветер швырнул перья мне в лицо. На этих перьях некогда почивал человек, который теперь, наверное, обратился в пепел. При мысли о смерти я закрыла глаза и снова увидела перед внутренним взором Ханну в луже крови. Никогда она больше не расскажет ни одной истории. За нее расскажу я – иного способа получить назад оружие у меня нет.

37

Я выждала некоторое время: если бы я вернулась слишком быстро, поляки бы ни за что не поверили в ту небылицу, которую я для них сочинила.

Прошло, быть может, с полчаса, и, поскольку дверной молоток – железный лев – был отломан и валялся на земле, я треснула в тяжелую деревянную дверь кулаком. Открыл мне бородач, и, прежде чем он успел спросить своим тонким голоском про деньги, я протиснулась мимо него внутрь. В банке царил полумрак, все окна заколочены: какое-то время назад – наверное, во время акции – стекла выбили, а новых никто не вставлял – какой смысл что-то в гетто ремонтировать?

Вся обстановка банка состояла, в сущности, из двух пустых стоек. Сейфы, где евреи-коллаборационисты хранили свои деньги, находились, наверное, в какой-нибудь задней комнате. Сумка с оружием валялась на загаженном полу, рядом в пыли лежали игральные карты – польские молодчики, сидя рядом с добычей, похоже, уже вовсю играли на ту кучу злотых, которых рассчитывали слупить с подпольщиков.

Оба – и падальщик, и фальцетик – изрядно удивились, что я расхаживаю по залу, будто банк принадлежит мне. Однако еще больше они удивились, когда я спокойно потребовала:

– Сумку давайте.

– А двести тыщ злотых где? – осведомился падальщик.

– Они вам не светят.

На миг оба лишились дара речи. Первым опомнился бородатый фальцетик:

– Чего?

– Деньги вам не светят, – улыбнулась я, словно говорила с малыми детьми, до которых не сразу доходит.

Падальщик рванул дубинку с пояса.

– Отдавайте сумку, и останетесь живы, – проговорила я неторопливо, но и достаточно быстро, чтобы он не успел меня ударить. – ЖОБ окружила банк. Если через пять минут я не выйду с сумкой, наши ворвутся и вас пристрелят.

Полицейские никак не могли понять, блефую я или нет. Несомненно, они в курсе, что бойцы ЖОБ в последнее время убили не одного еврея-коллаборациониста и, вероятно, перед уничтожением польских полицейских тоже не остановятся.

Прежде чем сомнения могли взять верх, я сказала свысока, словно и впрямь обладала властью над их жизнью и смертью:

– Лучше отдайте сумку по-хорошему.

Но падальщик вместо этого бросился к окнам и попытался что-то разглядеть сквозь доски. Разумеется, никого он на улице не увидел. Бойцов Сопротивления возле банка было столько же, сколько говорящих зайцев. Я просто сочиняла, как Ханна. С той только разницей, что на кону стояла моя жизнь.

– Никого не видать, – сказал падальщик фальцетику. Выйти на улицу он, однако, не решался: вдруг все, что я говорю, правда, и его пристрелят на месте.

– У вас пять минут, – твердо сказала я. – Самое позднее через пять минут выставите сумку на крыльцо.

Я направилась к выходу – лучше уйти, целых пять минут я точно не смогу держаться так самоуверенно. Но дать им меньше времени я побоялась: вдруг не успеют раскиснуть настолько, чтобы капитулировать.

Я уже взялась за ручку двери, когда падальщик цапнул меня за плечо:

– Ты останешься здесь!

Я обернулась. Только не дать слабину – они ни в коем случае не должны понять, что я вру.

– Ты хочешь, чтобы я осталась? – осведомилась я, глядя ему прямо в глаза.

– Будешь заложницей! – громыхнул он, и его вонючее дыхание ударило мне в нос.

– И цена, – добавил бородатый фальцетик, – за тебя и за пистолеты теперь четыреста тысяч злотых.

– Ну ладно, – отозвалась я, высвободила плечо из хватки падальщика и вернулась на середину помещения. – Стало быть, я ваша заложница.

Им явно не понравилась легкость, с которой я к этому отнеслась.

– А вы, – добавила я, – наши заложники.

Они оба неуверенно покосились на окна, но, само собой, ничего, кроме досок, не разглядели. Падальщик опять повернулся ко мне и, замахнувшись дубинкой, пригрозил:

– Если денег не будет, я тебе мозги в кашу раскатаю!

Раньше, когда я еще не была призраком, я бы испугалась: ведь Ханна и мама без меня долго не продержатся, да и самой жить хочется. Но теперь я призрак, а не живой человек и боюсь разве что за оружие. Пусть пистолеты старые, потрепанные, возможно, не без