армия подпольных адвокатов. Некоторых из них служащие иногда спускают вниз по лестнице, а другие пробивают дыру в прогнившем полу, и тогда видно, как их болтающаяся нога свисает с потолка комнаты ожидания, в которой толпятся обвиняемые. Йозефу К. все это невыносимо, его охватывает чувство слабости, он бежит на свежий воздух, у него кружится голова, и лишь с трудом ему удается отыскать выход.

Первый и единственный вызов в суд происходит по телефону. Ему предписано явиться в удаленный район города утром в воскресенье. Воскресное утро, очевидно, время особенно важное для Кафки. Именно воскресным утром погибает Георг Бендеманн из «Приговора».

Когда Йозеф К. прибывает по адресу в отвратительный доходный дом в предместьях, затем бежит по коридорам и наконец попадает в битком набитую комнату, где его появления дожидается толпа людей, следователь делает ему выговор за опоздание, хотя никакого конкретного времени явки указано не было. Все подчинено логике сновидения.

Как и арест в самом начале, слушание является ненастоящим. Кажется, что все происходящее – следствие недоразумения, потому что к Йозефу К. обращаются «маляр». Йозеф К. возмущен и называет процесс «неряшливым». Он объясняет, что готов участвовать в нем только из «снисхождения» и только до тех пор, пока не соизволит уйти. Звучит гордо. Воодушевившись собственной речью, Йозеф К. бросает все более серьезные упреки: «Нет сомнения, что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация». Она имеет в своем распоряжении «продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей», а единственный смысл ее существования – «арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части – как, например, в моем случае – безрезультатный процесс». Он вновь с негодованием вспоминает о своем задержании и о «развращенных мошенниках», бросает упрек «продажной своре», которая в этом деле замешана.

Сцена напоминает политическое собрание. Кафка зачеркнул несколько мест, которые недвусмысленно на это указывают. Даже если, к примеру, он вычеркнул эпитет «социалистический», пролетарский характер собрания все равно остается заметен; в пользу этого говорит и то, что обвиняемые обозначены выходцами из «высшего класса»[203]. Поэтому до известной степени у конфликта появляется оттенок классовой борьбы.

Собрание заканчивается неразберихой, потому что какую-то женщину в дальнем углу зала на глазах у всех пытаются изнасиловать. Йозеф К. окончательно убеждается в полной извращенности судебного процесса, в пользу чего говорит и сделанное им чуть позже открытие, что книга законов, которую листал следователь, в действительности оказывается потасканным изданием с порнографическими иллюстрациями. В судебных служащих Йозеф К. видит похотливых охотников до женщин: «Покажи следователю женщину хоть издали, и он готов перескочить через стол и через обвиняемого, лишь бы успеть ее догнать».

Этот извращенный, вездесущий и вместе с тем непрозрачный суд толковали иногда как предзнаменование тоталитарной эпохи, иногда несколько аккуратнее – как пугающую картину нормализованного мира, в котором царит бюрократия. Знаменитая экранизация Орсона Уэллса толкует роман как раз в этом смысле. Социальное и политическое измерения, а также сопутствующее им чувство бессилия в мире тоталитаризма или повсеместного контроля, несомненно, присутствуют в романе, точно так же как в скрытых и притом вездесущих инстанциях судебной власти тенью продолжает жить выхолощенная секуляризованным миром трансценденция.

Этим толкованиям присуща явно различимая полярность: здесь – бессильный, но невиновный индивид, там – анонимная власть, господствующая над ним, и обе сферы четко отделены друг от друга.

Однако роман выходит за рамки этой явно очерченной полярности. Процесс можно понимать так, что обе стороны – индивид и власть – в нем как раз не отделены друг от друга со всей строгостью, а, наоборот, друг в друга переходят. Если взглянуть с этой стороны, то оказывается, что власть суда зависит от готовности ей подчиниться. Чем больше человек погружается в судебный процесс, тем больше власти последний над ним имеет. Йозеф К. догадывается об этой взаимосвязи, и поэтому он размышляет о том, как бы так устроить дело, чтобы просто «вырваться» из процесса, вместо того чтобы, силясь защититься, все сильнее в нем вязнуть. Поэтому и встает вопрос, «как начать жить вне процесса?». Почему человек должен чувствовать себя виноватым просто от того, что его обвиняют, тем более если неизвестно, в чем именно? Поэтому проблема не в самом процессе, а в роковой готовности отыскать за собой какую-нибудь вину. И тогда человек становится крайне податлив перед любым, даже столь извращенным процессом, как этот. Гораздо лучше исходить из презумпции невиновности, в том числе и по отношению к самому себе. Поэтому Йозеф К. поначалу пытается относиться к процессу так же, как он относится к задачам в банке – эффективно, рутинно, уверенно и без сентиментальности, а значит, «надо с самого начала отмести всякие мысли о возможной вине». Из этой перспективы Йозефу К. представляется, что процесс «просто большое дело, какие он с успехом часто вел для банка». Вместо того чтобы изводить себя виной, лучше «все свои мысли твердо сосредоточить на собственной правоте», да и вообще: речь идет о «борьбе с разложением в судебных органах».

Впрочем, Йозефу К. не хватает смелости довести до конца делигитимацию суда и всего процесса в целом. Но именно это запускает дальнейший процесс – можно было бы сказать, его третью фазу. Сначала арест без конкретного обвинения, то есть начало внешней фазы процесса. Затем вторая фаза – постановка процесса под вопрос самим обвиняемым, процесс над процессом в попытке демистифицировать суд. Наконец, третья фаза процесса – его интериоризация. Она начинается с подозрения, что вину составляет как раз чувство невиновности, в том смысле, в котором священник в соборе в ответ на заверения Йозефа К. в том, что никакой вины за ним нет, произносит слова: «Виновные всегда так говорят».

Итак, невиновность и есть вина. И эту нить тоже можно отыскать в романе. С этой точки зрения вина Йозефа К. состоит в том, что прежде он вел поверхностную, внешне функционирующую жизнь приспособленца. От этой несобственной жизни Йозефа К. пробуждает арест. Арест отбрасывает его к самому себе. В сцене задержания инспектор произносит: «Поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет, подумайте лучше о себе»[204].

Несобственная жизнь, которую вел до этого момента Йозеф К., – это жизнь, конформная обществу, а то, началом чему служит готовность испытывать чувство вины, это и есть процесс как опыт экзистенциального пробуждения. Он сталкивает индивида с ложью той жизни, в которой он не чувствует за собой вины, и дает понять, что уже само по себе самодовольное чувство невиновности делает