о том, как пишет письма и ждет ответных от нее, о том, как его удручает их несвоевременность или редкость. Явных признаний в любви пока нет, но нежности уже появились – например, когда он говорит: «В ответ непосредственно на Ваше письмо я мог сказать или сделать много такого, что напоминало бы поцелуй Вашей руки…»[177] И позднее: «Дорогая фройляйн Грета, я испытываю явную и неподдельную тоску по Вам»[178].

Между тем Фелиция и Кафка снова пытаются сблизиться. 9 ноября они совершили совместную двухчасовую прогулку по берлинскому зоопарку и договорились «не думать больше о свадьбе и писать друг другу просто так, как писали раньше»[179].

В конце 1913 – начале 1914 года Кафка внезапно опомнился. Если ограничиваться письмами, пишет он, тогда в их корреспонденцию неизбежно проникнет враждебность. Но так жить не получится. И за этим следует внезапный поворот: «Брак – вот единственная форма, позволяющая сохранить те отношения между нами, которые так мне нужны»[180]. Он вновь напоминает о списке своих недостатков, из-за которых он плохой кандидат на супружество, и просит Фелицию из любви не обращать внимания на его сомнения. О том, как именно это следует понимать, он уже говорил в одном из предыдущих писем: «На определенных, хоть и не глубочайших глубинах в себе я хочу потерять из-за Тебя голову»[181].

Итак, вот в чем состоит его глубинное желание, однако, быть может, все-таки не «глубочайшее». Возможно, ему хочется избежать этой истории, хочется, чтобы его оставили в покое. Но зачем тогда ухаживать за Фелицией? Именно потому, что она теперь держится на расстоянии. Он сопротивляется, потому что его это задевает. Поэтому он снова берет инициативу. Своей новой доверенной Грете Блох он пишет 23 января 1914 года: «Я вновь попросил ее (Фелиции) руки <…> и не получил никакого или почти никакого ответа»[182].

Ответ он получает лишь во время следующего посещения Берлина 28 февраля – 1 марта 1914 года. Они снова идут в зоопарк. Фелиция говорит, что она к нему «недостаточно расположена»[183]. В последующих письмах это недвусмысленное выражение Кафка толкует так и сяк, так что в итоге оно утрачивает всякую однозначность. Оно [выражение] неудачное, хотя не хочет себе в этом признаться, пишет он ей. Оно неудачно тем, что обращается против той склонности, которую она, разумеется, к нему питает: «Слова, сказанные тобой в зоопарке, кажется, именно в этом неудачны»[184]. Таким образом, Фелиция отдаляется, и Кафка пытается придумать что-нибудь, что позволит ее снова притянуть.

В ответ на все более навязчивые попытки сближения Фелиция выражает опасение, что не сможет обрести в Кафке опору, которая ей нужна. Именно об этом ее предупреждал сам Кафка, и теперь она, очевидно, стала относиться к этому предостережению всерьез, но и это ему не по нраву. Ему бы не хотелось, чтобы его понимали настолько буквально, и поэтому он пытается смягчить собственные предостережения. «В остальном же, Ф., я не вполне себя знаю. Со мной надо быть готовым к непрерывной череде неожиданностей и разочарований <…>, я приложу все силы, чтобы допустить до Тебя только приятные, лучшие неожиданности моей натуры, за это я могу поручиться»[185].

Пожалуй, эти слова могли произвести впечатление на Фелицию, как и необычная решимость, которая видна по двум предложениям из письма от 25 марта 1914 года: «Столь явных знамений необходимости решающих перемен я еще в жизни не получал. Мне нужно вырваться из моей нынешней жизни – либо женившись на Тебе, либо отставкой и отъездом»[186]. На случай, если ему придется поселиться в Берлине, он не исключает даже возможности «для начала закрепиться где-то в самых низах тамошней журналистики»[187].

Фелиция позволила себя переубедить. Возможно, ей не хотелось потерять на вид столь решительно настроенного Кафку. Они встретились 12/13 апреля 1914 года в Берлине и на этот раз договорились официально, вместе с семьями отпраздновать в Берлине их помолвку в конце мая 1914 года.

В последовавшие за этим несколько недель Кафка активнее переписывается с Гретой, чем с Фелицией. Грете он пишет: «Моя помолвка или женитьба никак не сказываются на наших отношениях, в которых – по крайней мере для меня – заложены прекрасные и совершенно необходимые возможности»[188]. В совершенно деловом ключе обсуждая с Фелицией организационные моменты, Грете, приглашенной на празднование помолвки, он пишет о ее платье: «Ничего в нем не меняйте, на него и так, каким бы оно ни было, будут бросать самые нежные взгляды»[189]. Кафка страшится даты помолвки и потому цепляется за Грету Блох.

В дневнике о состоявшейся 1 июня помолвке он делает следующую запись: «Вернулся из Берлина. Был закован в цепи, как преступник. Если бы на меня надели настоящие кандалы, посадили в угол, поставили передо мной жандармов и только в таком виде разрешили смотреть на происходящее, было бы не более ужасно. И вот такой была моя помолвка!»[190] В этой дневниковой записи, сравнивающей помолвку с арестом, уже угадывается внутренняя работа над романом «Процесс», который, как известно, начинается с ареста.

За несколько недель, прошедших со дня празднования помолвки, нет ни одного письма для Фелиции, и множество – для Греты. 6 июня, через неделю после помолвки: «Иногда – пока вы одна, кому я об этом сообщаю, – я и вправду не знаю, как ответить на вопрос, какие чувства у меня вызывает женитьба»[191]. Несколько дней спустя он пишет, что это похоже «на первую ночь преступника после преступления»[192] и что он чувствует «невыносимый страх» перед грядущим «несчастьем»[193].

Грете стало не по себе от этого потока писем, и она чувствует, что отчасти вина лежит и на ней, ведь она советовала Кафке жениться. В частично сохранившемся письме к Кафке она выражает отчаяние, вызванное тем, что она «насильственно» хотела разглядеть «в помолвке счастье» для обоих и потому настаивала на ней. Теперь Грета Блох пытается действовать прямо противоположным образом. Она передает Фелиции несколько писем Кафки, чтобы тем самым предупредить подругу об опасности. Те места в письмах, которые касаются ее самой, она предусмотрительно вырезает.

Грета, сохранившая дружеские отношения с Фелицией, много лет спустя, в 1940 году, расскажет в письме одному из друзей, что в конце лета 1914 года она родила сына. Ее намеки на то, кто был отцом, дали почву домыслам, что она могла иметь в виду Кафку. Сказать наверняка невозможно, однако ребенок умер в 1921