— На улицу Бурбонов номер шестнадцатый, — ответил я, улыбаясь против воли простодушию этого храброго человека, — в дом господина Безеваля.

При этих словах я вскочил в седло. Мою лошадь гусар держал вместе с лошадью графа. Поблагодарив в последний раз этих господ за их присутствие, я простился и поскакал по дороге в Париж.

Я приехал вовремя: моя мать была в отчаянии. Не видя меня за завтраком, она вошла в мою комнату и в ящике бюро нашла письмо, адресованное ей.

Я вырвал из рук матери письмо и бросил его в огонь вместе с другим, предназначенным для Полины. Потом обнял ее, как обнимают мать, с которой расстаются, может быть, навсегда.

Через восемь дней после сцены, рассказанном мной, — продолжал Альфред, — мы сидели в нашем маленьком домике в Пиккадилли и завтракали за чайным столом. Вдруг Полина, читавшая английскую газету, ужасно побледнела, выронила ее из рук, вскрикнула и упала без чувств. Я позвонил изо всех сил, сбежались горничные. Мы перенесли ее в спальню, и, пока ее раздевали, я вышел, чтобы послать за доктором и посмотреть в газете, что послужило причиной ее обморока. Едва я раскрыл ее, как взгляд мой упал на строки, переведенные из «Французского курьера»:

«Мы получили странные и таинственные подробности о дуэли, происходившей в Версале и имевшей причиной неизвестные побуждения ужасной ненависти.

Третьего дня, 5 августа 1833 года, двое молодых людей, по-видимому принадлежащих к парижской аристократии, приехали в наш город, каждый со своей стороны, верхом и без слуг. Один из них отправился в казармы на Королевской улице, другой — в кофейню Регентства. Там он просил двух офицеров сопровождать их на место дуэли. Каждый из соперников привез с собой оружие. По условиям поединка противники выстрелили один в другого на расстоянии двадцати шагов. Один из них был убит, другой, имени которого не знают, уехал в ту же минуту в Париж, несмотря на значительную рану в плечо, полученную им.

Убитого звали граф Безеваль, имя его противника неизвестно».

Полина прочла эту новость, и она произвела на нее большое впечатление, тем более что я никак ее не подготовил. С самого возвращения из Парижа я ни разу не произнес при ней имени ее мужа и, хотя чувствовал необходимость рассказать ей когда-нибудь о случае, сделавшем ее свободной, не объясняя, однако, кто был тому причиной, еще не решил, каким образом исполнить это. Я был далек от мысли, что газеты предупредят мое сообщение и откроют ей так грубо и жестоко новость, о которой ей, слабой и больной, надо было сообщить осторожнее, чем любой другой женщине.

В эту минуту вошел доктор. Я сказал ему, что сильное волнение привело Полину к новому припадку. Мы вошли вместе в ее комнату; больная была еще без чувств, несмотря на воду, которой опрыскивали ее лицо, и соли, которые давали ей нюхать. Доктор заговорил о кровопускании и начал делать приготовления к этой операции. Тогда вся твердость моя исчезла, я задрожал, как женщина, и бросился в сад.

Там я провел около получаса, склонив голову на руки, раздираемый тысячами мыслей, бродивших в уме. В прошлом я действовал из двойного интереса: ненависти к графу и дружбы к сестре. Я проклинал этого человека с того самого дня, когда он похитил мое счастье, женившись на Полине, и потребность личного мщения, желание отплатить злом за моральные мучения заставили меня против воли выйти из себя. Я хотел только убить или быть убитым. Теперь, когда все уже кончилось, я начинал видеть последствия.

Кто-то дотронулся до моего плеча. Это был доктор.

— А Полина?! — вскричал я, сложив руки.

— Она пришла в чувство…

Я хотел бежать к ней, но доктор остановил меня.

— Послушайте, — продолжал он, — теперешний случай очень важен для нее; она нуждается в покое… Не входите к ней в эту минуту.

— Почему? — спросил я.

— Потому что ее надо защитить от всякого сильного волнения.

Я никогда не спрашивал вас о ваших отношениях с ней, не требую от вас откровенности. Вы называете ее сестрой; правда ли, что вы брат ей или нет? Это интересует меня не как человека, а как доктора. Ваше присутствие, даже ваш голос имеют на Полину сильное влияние. Я всегда замечал это и даже сейчас, когда держал ее руку, одно ваше имя ускорило биение ее пульса. Я запретил впускать к ней кого бы то ни было, кроме служанок.

Не пренебрегайте моим приказанием.

— Она в опасности? — закричал я.

— Все опасно для столь расстроенного организма. Если бы я мог, то дал бы этой женщине питье, которое заставило бы ее забыть прошлое. Ее мучает какое-то воспоминание, какая-то печаль, какое-то горе.

— Да, да, — отвечал я, — ничто от вас не скрылось, вы увидели все глазами науки. Нет, это не моя сестра, не жена и не любовница. Это ангельское создание, которое я люблю больше всего, но которому не могу возвратить счастья, и оно умрет на руках моих с непорочным и мученическим венком! Я сделаю все, что вы хотите, доктор, я не буду входить к ней до тех пор, пока вы не позволите, я буду повиноваться вам как ребенок. Но скоро ли вы возвратитесь?

— Сегодня.

— А что я буду делать, Боже мой?

— Ободритесь, будьте мужчиной.

— Если бы вы знали, как я люблю ее!

Доктор пожал мне руку; я проводил его до ворот и там остановился, не в силах сдвинуться с места. Потом, выйдя из этого бесчувствия, машинально поднялся по лестнице, подошел к ее двери и, не смея войти, слушал. Мне показалось сначала, что Полина спит, но вскоре глухие рыдания донеслись до меня. Я положил руку на замок, но, вспомнив свое обещание и боясь изменить ему, бросился из дома, прыгнул в первую попавшуюся карету и приказал везти себя в Королевский парк.

Я бродил там около двух часов, как сумасшедший, между гуляющими, деревьями и статуями. Возвращаясь домой, я встретил у ворот слугу, бежавшего за доктором. С Полиной случился новый нервический припадок, после которого она начала бредить. На этот раз я не мог выдержать, бросился в ее комнату, стал на колени и взял ее руку, свесившуюся с постели. Дыхание ее было тяжело и прерывисто, глаза закрыты, и бессвязные слова срывались с ее уст. Вошел доктор.

— Вы не сдержали своего слова, — сказал он.

— Увы! Она не узнает меня! — отвечал я.

Однако при звуках моего голоса я почувствовал, что ее рука задрожала. Я уступил свое место доктору, он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что необходимо второе кровопускание. Но, несмотря на выпущенную кровь, волнение все усиливалось, и к вечеру у нее открылась горячка.

В продолжение восьми суток Полина была в бреду; она никого не узнавала, думая, что ей угрожают, и призывая беспрестанно к себе на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу. Совершенная слабость и истощение последовали за этим безумным бредом. Наконец, на девятое утро, открыв глаза после недолгого спокойного сна, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что произошло тогда со мной: я бросился на колени, положил голову на ее постель и начал плакать как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, боясь, чтобы с ней не сделалось припадка, приказал мне выйти. Я хотел воспротивиться, но Полина пожала мне руку, говоря сладостным голосом: «Идите..!»