— Да, — продолжал я, прерывая ее, — мы будем там скоро. Мы наймем на зиму небольшой домик в Сорренто или Резино. Вы проведете там зиму, согреваемая солнцем, которое никогда не помрачается. Потом весной вы возвратитесь к жизни со всей природой… Но что с вами? Боже мой!..

— О как я страдаю! — сказала Полина, холодея и прижимая руку к сердцу. — Вы видите, Альфред, смерть ревнует даже к нашим мечтам, и она посылает мне болезнь, чтобы пробудить нас.

Мы пробыли в молчании до тех пор, пока не пристали к берегу. Полина хотела идти, но была так слаба, что колени ее подгибались. Наступала ночь, я взял ее на руки и перенес в гостиницу.

Я приказал отвести себе комнату возле той, в которой поместил Полину. Давно уже между нами было нечто непорочное, братское и священное, которое позволяло ей засыпать у меня на глазах, как на глазах матери. Потом, видя, что она страдает больше, чем когда-нибудь, и не надеясь продолжить наше путешествие на другой день, я послал нарочного в моей карете, чтобы найти в Милане и привезти в Сесто доктора Скарпа.

Возвратясь к Полине, я нашел ее лежащей и сел у изголовья ее постели. Мне казалось, что она хочет о чем-то спросить меня, но не смеет. В который раз я заметил ее взор, устремленный на меня с необъяснимым выражением сомнения.

— Что вам нужно? — сказал я. — Вы хотите о чем-то спросить меня и не смеете. Вот уже много раз смотрите на меня так странно! Разве я не друг, не брат ваш?

— О! Вы более, чем все это, — отвечала она, — и нет имени, чтобы выразить то, что вы есть. Да, да, меня мучит сомнение — ужасное сомнение!.. Я объясню его после, в ту минуту, когда вы не осмелитесь лгать. Но теперь еще не время. Я смотрю на вас, чтобы видеть вас, как можно дольше, смотрю, потому что люблю вас!

Я положил ее голову на свое плечо. Мы пробыли в таком положении целый час, в продолжение которого я чувствовал ее влажное дыхание на моей щеке и биение ее сердца на своей груди. Наконец, она сказала, что ей лучше, и попросила меня удалиться. Я встал и по обыкновению хотел поцеловать ее в лоб, но она обвила меня руками и прижала свои губы к моим. «Я люблю тебя!» — прошептала она в поцелуе и упала на постель. Я хотел взять ее на руки, но она оттолкнула меня тихонько и не открывая глаз. «Оставь меня, мой Альфред! — сказала она. — Я люблю тебя… я очень… очень счастлива!..»

Я вышел из ее комнаты. Я не мог оставаться там, находясь в волнении, в которое привел меня этот лихорадочный поцелуй. Возвратившись в свою комнату, я оставил общую дверь полуотворенной, чтобы бежать к Полине при малейшем шуме. Потом вместо того, чтобы лечь, снял с себя верхнее платье и отворил окно, желая немного освежиться.

Балкон моей комнаты выходил на те очаровательные сады, которые мы видели с озера, приближаясь к Сесто. Посреди лимонных и померанцевых деревьев несколько статуй, стоящих на пьедесталах, выделялись при лунном свете, как белые тени. Чем дольше я смотрел на одну из них, тем более зрение мое помрачалось; мне показалось, что она ожила и сделала мне знак, показывая на землю. Вскоре мне начало казаться, что она зовет меня. Я обхватил руками голову, мне показалось, что я сошел с ума. Мое имя, произнесенное жалобным голосом, заставило меня вздрогнуть. Я вошел в свою комнату и прислушался. Опять произносили мое имя, но очень слабо. Голос шел из боковых покоев. Это Полина звала меня, и я бросился в ее комнату.

Это была она… она, умирающая, которая, не желая умереть одна и видя, что я не отвечаю ей, слезла со своей постели, чтобы найти меня. Она была на коленях на паркете. Я бросился к ней, хотел обнять ее, но она сделала мне знак, что хочет о чем-то спросить. Потом, не в силах говорить, она схватила рукав моей рубашки и открыла едва затянувшуюся рану, которую месяца три назад проделала пуля Горация, и, показывая мне пальцем рубец, закричала, откинулась назад и закрыла глаза.

Я перенес ее на постель и успел прижать свои губы к ее губам, чтобы принять последнее ее дыхание, не потерять ее последнего вздоха.

Воля Полины исполнена: она почивает в одном из тех восхитительных садов, «из которых открывается озеро, среди благоухания апельсиновых деревьев, под тенью миртов и лавров.

— Я это знаю, — ответил я Альфреду, — потому что приехал в Сесто через четыре дня после твоего отъезда и, не зная еще, кого она заключила, уже молился на ее гробнице.