– Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего ― туда, где что-то поможет тебе их забыть.

– Например, в Нью-Йорк? ― Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.

– Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.

Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.

…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.

Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.

Здесь

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик ― уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

– О нет. ― Жрица делает шаг, чуть не плачет. ― Нет, почему сейчас? ― Она в отчаянии оглядывается. ― Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.

Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..

Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух ― одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:

– Это он что, сам сообщил? А ну! ― Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. ― Эй! Светоч!

Мы принесли тебе вести! Проснись!

Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.

– Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!

Цьяши фыркает.

– А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. ― Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. ― Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?

–Нет.

Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.

– Он… спит? ― осторожно уточняю я. Кьори качает головой.

– Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.

– Что? ― Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. ― Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…

– Цьяши.

Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.

– Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, ― жрица убирает руку, ― открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…

– Ничего не понимаю. ― Цьяши топает ногой. ― Так он здесь, или не здесь, или…

– Его душа, ― хмуро обрывает Кьори. ― Вспомни: светоч мудр, а ведь он пал, не успев прожить и полжизни. Так вот, он живет сейчас. Звезды забирают его и уводят туда, куда не попасть другим. Он не делится тайнами своих странствий, но с каждым возвращением он сильнее и просветленнее. Эти путешествия ― вехи к его воскрешению.

– К невозможному воскрешению, хотела ты сказать?

Кьори хмурит брови. Я перехватываю взгляд Цьяши: она высматривает что-то возле стоп изваяния. Присаживается на корточки, сковыривает с камня землю. Глазам открывается выбитая внизу крышки надпись, но я не могу понять разлапистые округлые символы. Как и в нашем мире, даже обретя дар говорить на некоем языке, наверное, читать надо учиться отдельно.

– Мы могли бы подождать его, ― предлагаю я. ― На какое время он обычно… уходит?

– Всегда на разное, ― откликается Кьори. ― Его может не быть несколько дней, он может пропадать треть сезона, особенно в Дожди. И… ― она вздыхает, видимо, поняв мои мысли, ― мы, конечно, не станем держать тебя. Это… все, Эмма, хватит с тебя мучений, даже эти были излишними. Что бы сказала Жанна, видя, как ты рискуешь собой?

Я благодарно киваю, беря ее за руку. Как же мне хочется домой, но как жаль эту девушку. Она напоминает маму: все силится делать как лучше, а ведь поступать всегда правильно невозможно. Интересно, как же она дружила с Джейн, для которой правил не существовало?

– Трогательно. ― Цьяши презрительно сопит, вставая и отряхиваясь. ― Жаль, я убила столько времени, чтобы посмотреть на пустой каменный ящик.

– Я тебя еще приведу, ― робко обещает Кьори. ― Сразу, как он позовет, ведь я не смогу во всем признаться сама, одна, не смогу сообщить ему…

Она вытирает глаза. Да, она по-настоящему расстроена, едва владеет голосом. Цьяши, понимающе хмыкнув, хлопает ее пониже спины и утешает:

– Я тебя не брошу. Я же… ― новая шпилька в меня, ― не какая-то там Жанна.

– Не говори так.

Мы с Кьори выпаливаем это хором и переглядываемся. Цьяши раздраженно фыркает; у нее явно заготовлена ответная острота, вот-вот слетит с языка. Но внезапно, замерев и напружинившись, девушка произносит другое: