– Здравствуй, жрица. ― Губы не шевелятся, но голос ― мелодичный, мощный и молодой, ― слышен отчетливо. ― Здравствуй, маленькая воровка Цьяши, стоящая ко мне задом. И… ― чудится, будто я улавливаю, как там, в могиле, мертвец поворачивает голову. ― Эмма. Здравствуй. Ты оказалась храбрее, чем мог ждать я… и тем более она, ведь она так тебя берегла.

В тишине Кьори бормочет ответное приветствие и потупляет взор, видимо, опасаясь вмешиваться. Цьяши продолжает сосредоточенно обирать экилана; ее запасы уже пополнились ножом, перышками, парой колец и очередным самострелом.

– Здравствуйте, мистер, ― наконец, сглотнув, отзываюсь я. ― Я не была храброй, и не пыталась. Единственное, зачем я здесь, ― сказать, что моя сестра умерла. Впрочем, наверное, вы…

– Знаю, ― отзывается светоч. ― Знаю, и это страшная смерть.

– Может… ― само слетает с губ, ― вы знаете, кто это сделал? Это мучает меня. Мучает сильнее всех секретов.

Кьори вздрагивает, прижимает руки к груди. Меня саму колотит при мысли, что я что-то услышу, что имя станет отныне частью меня и боли, с которой мне придется существовать дальше. Но мертвец в каменном Саркофаге после недолгого молчания произносит:

– Мне нечего тебе сказать, Эмма. Пока. Мне жаль.

И я испытываю гадкое облегчение, я торопливо киваю. Жанна. Чужая незнакомая Жанна. Джейн. Моя милая Джейн. Вокруг слишком много ужасов, с меня пока достаточно, я… не готова. Прости меня. Прости.

– Светоч, ― зовет Кьори. ― Надо укрыть тебя, унести Саркофаг. Ведь Мэч… этот…

– Он не вернется, ― нетерпеливо обрывают ее почти моими словами. ― Не тревожься. А если вернется, у меня хватит сил за себя постоять. Но не скажу, что твоя забоТамне не отрадна…

– Я всегда буду заботиться о тебе!

И снова по мху пробегает волна незримого смеха. Кьори опускает взор; у меня возникает вдруг невероятное подозрение, заставляющее одновременно улыбнуться и содрогнуться от жалости. Чуткое Сердце протягивает руку. Пальцы ложатся поверх запястья Белой Обезьяны.

– Прошу, дай нам совет. За ним мы пришли.

– Я слушаю, жрица.

– У меня получится сказать короче, уж прости, светоч! ― Рядом появляется нагруженная Цьяши и кланяется, попутно скидывая ношу в траву. Кьори открывает рот, но не успевает вмешаться. ― Поведай нам, куда девать белолицую дуреху и как жить дальше, не вышивая на одежде лика другой дурехи, покойной? В нее верят не меньше, чем в тебя, куда без нее?

– Цьяши!

Окрик Кьори тонет в вернувшейся тишине. По ту сторону Саркофага молчат, звезды в глазницах колко мерцают. Змеиная жрица с возмущением поворачивает к подруге голову. «Ты его разозлила!» ― говорит взгляд, но Гибкая Лоза непринужденно дергает плечом и возражает вслух: «Он просто размышляет». На удивление, права именно она.

– Легенда о Жанне не окончена. ― Голос мрачнее, чем раньше, но тверд. ― Как и война. Но каждый должен быть на своем месте, и лучше сейчас оставить все как есть.

– Как есть?.. ― переспрашивает Кьори.

Я думаю о других словах: «Легенда о Жанне не окончена»; они колют сердце. Зачем так жестоко? Легенда кончилась, когда первая горсть земли упала на заколоченный гроб моей Джейн. А может, и раньше, когда прозвучали последние слова ее исповеди.

– Горе всегда острее после бурной радости, ― продолжает светоч. ― А народ радуется, ведь… живая сестра заменила ненадолго мертвую, верно?

– Заменила, ― сдавленно откликаюсь я. ― Я не хотела! Я совсем не воин, не…

– Заменила. ― Светочу неинтересны мои слова, вероятно, для него очевидные. ― Но никогда не станет ею. Место Эммы дома, и лучше ей незамедлительно туда вернуться. Ей уже пришлось плодить ложь, считайте, что этой ложью она милостиво дала вам отсрочку. Исчезающий Рыцарь ушла… вера в нее осталась.

– Но вера иссякнет! ― в ответе Кьори звенит отчаяние. ― Это случится! Случится, если Жанна больше не будет являться, сражаться и…

– Все решат Звезды, Кьори. Только Звезды. Они определяют цену и исход каждого нашего поступка, они все видят и знают, тебе известно это. Все потерянные нити однажды сплетутся. Для кого-то в колыбель, для кого-то в подвенечный наряд… а для кого-то в удавку.

Жрица вздрагивает, даже охает. Цьяши наоборот оживленно потирает ладони; довольная улыбка расцветает на полных губах, когда она предполагает:

– Может, к тому времени прославлюсь я? Стану новым героем?

Бахвальство заставляет мох снова колыхаться от смеха. Качается даже трава.

– Почему бы нет? Ты славная. И будешь вдвойне славной, если оттащишь подальше труп. Знаешь ли, люблю чистоту…

Определенно, мне нравится этот незнакомец, и даже не тем, что отпускает меня домой. Никогда не полагала, что буду питать безотчетную симпатию к покойнику, тем более говорящему, но это так.

– Будет сделано, ― бодро обещает Цьяши и поворачивается ко мне. ― Эй, неженка, в этот-то раз поможешь мне? Не мисс жрице же пачкаться…

– Нет, ― неожиданно возражает светоч. ― Оставьте мне Эмму. Я хочу сказать ей пару напутствующих слов.

– Хорошо, Эйриш! ― Кьори торопливо кивает. Она все еще выглядит смущенной и испуганной. ― Цьяши, идем. Я помогу тебя с этим… этим телом.

– Славно, пойдем бросим его в кусты!

Обе отступают. Предпочитаю не оборачиваться и не наблюдать, как они поволокут окровавленного индейца по траве. Выпрямляю спину, теперь стараюсь не отводить взора от неба в глазницах Саркофага. Невольно я снова начинаю гадать, кто там, как выглядит существо? Я испугаюсь его, если…

– Ты веришь в своего Бога, Эмма, верно?.. ― Он обрывает мои мысли. Не видя смысла лгать, я киваю. ― Тогда… что бы ты спросила у Него, если бы могла взглянуть прямо в глаза? Так, как глядишь сейчас в глаза мне?

Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони. «Где Ты был, когда убивали Джейн?» «Где Ты был, когда стреляли в меня?» «Как вообще Ты допустил, что у нашего мира есть несчастный брат ― изуродованный, дикий?» «Единственный ли он?» Вопросов множество; я не знаю, какой обрушила бы на Господа первым, если бы вообще дерзнула заговорить с Ним. Впрочем, даже теоретическая возможность нелепа, и вместо того чтобы задуматься, я произношу:

– А вы сможете передать вопрос, мистер, и принести ответ? Вы священник? Ангел?

Запоздало осознаю: не сдержалась, надерзила, сейчас меня испепелят или прогонят. Но то, что между мной и Господом, ― только наше и не нуждается в посредниках. Я потупляюсь. Трава и мох идут смеющейся волной.

– Храбро! Так ответила бы и Жанна.