Но большинство нанимателей это очень даже интересовало. Случайные заработки подворачивались все реже, а опасностей для Веры становилось все больше. Набоковы понимали, что рано или поздно им придется уехать. Но вот куда?! Несмотря на удачный опыт сестры Сони, Франция настораживала Веру, потому что там русским эмигрантам с большой неохотой выправляли документы и разрешения на работу.

Где больше шансов выжить?

Набоков снова отправился в Брюссель. После литературных чтений он повидался с братом Кириллом и поехал во Францию. Двоюродный брат Николай с женой и маленьким сыном перебрался в Америку, поэтому Владимир опять остановился у Фондаминских, и те устроили ему обед с Иваном Буниным, который ценил, но недолюбливал молодого литературного узурпатора. Набокову не понравилось, что ему навязали эту встречу, и в письме к жене жаловался на ужасно проведенный вечер.

Нобелевский лауреат расхваливал блюда русской кухни, не стеснялся крепкого словца и жаждал обсудить «конец истории» – тогда казалось, будто он уже наступает, – но Набоков его не поддержал. Когда они встали из-за столика, Бунин сказал: «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве».

Вечером 8 февраля Набоков снова выступал перед парижской публикой и был восторженно ею встречен. Возвращаясь в Брюссель без визы, он воспользовался уловкой, подсказанной знакомыми по «Современным запискам» эсерами, частенько пересекавшими границу нелегально: незаметно пересел из одного поезда в другой и потихоньку въехал обратно на бельгийскую территорию.

Оттуда Набоков отправился в Берлин и, вероятно, вспоминал о Париже как об утраченном рае: в Германии с размахом внедряли в жизнь нюрнбергские законы о чистоте расы. Евреям запрещалось состоять на службе и голосовать. Браки и внебрачные связи между евреями и немцами категорически воспрещались. Евреям также нельзя было появляться в государственных больницах, парках, библиотеках и на пляжах. Они не могли работать журналистами и врачами. Еврейских профессоров изгоняли из университетов.

И все это на фоне регулярных вспышек насилия. Всего через несколько недель после возвращения Набокова из Франции это насилие приняло более организованную форму. Гитлер начал усиливать военное присутствие в Рейнской области, по линии французской границы, и объявил обязательную двухлетнюю воинскую повинность. Он почти в открытую готовился к войне.

Однако благодаря неустанным усилиям цензуры жителям других стран было трудно разобраться, что же на самом деле происходит в Германии. Пугающие рассказы об убийствах и нападениях просачивались наружу, но за границей подозревали, что журналисты сгущают краски; симпатизирующие немцам европейцы отмахивались от подобных сообщений, считая их пропагандой.

6

Все же образ Германии в зарубежной прессе получался мрачноватым, и немецкое правительство решило поработать над международной репутацией страны. Репортеров уверяли, что лагеря строить перестали, а по отношению к евреям проводится более мягкая политика. Поубавился запал нацистской риторики, пропали знаки, запрещавшие евреям вход в рестораны и другие общественные места.

Однако все это была одна видимость, создаваемая ради значимого события – летней Олимпиады 1936 года. Германия завоевала право принимать у себя зимние и летние Олимпийские игры еще во времена Веймарской республики. Гитлер боялся, что из-за сообщений о преследованиях политических оппонентов и евреев Германия может лишиться Олимпиады и соответственно возможности явить миру триумфальный лик Третьего рейха.

И действительно, по всему миру обсуждался вопрос о переносе игр. Состоялась Международная конференция в защиту олимпийских идей, объявившая о несовместимости олимпийских принципов и немецкой политики расовой нетерпимости. Но Эвери Брендедж, глава Национального олимпийского комитета Соединенных Штатов Америки, высказался в пользу участия своей страны в Олимпиаде, официально заявив, что, по его мнению, между спортом и политикой должна быть стена. Друзьям в частных беседах он признавался, что идею бойкота Олимпийских игр лоббируют влиятельные еврейские круги.

В конечном итоге Гитлер не только провел зимнюю и летнюю Олимпиады, но и позаботился, чтобы их запечатлели его любимые кинематографисты. Лени Рифеншталь, которая в 1934 году выпустила «Триумф воли», не уступавшую по силе эйзенштейновским пропагандистским картинам, пригласили снимать летние Олимпийские игры: нацистская эстетика предполагала восхищение здоровым, сильным, физически совершенным человеческим телом.

Но со взглядами и симпатиями Рифеншталь все было понятно. Иное дело режиссер, которого в том же году выбрали для съемок зимней Олимпиады, – Карл Юнгханс, бывший возлюбленный Сони Слоним.

Несмотря на свое коммунистическое прошлое, кинематографист Карл Юнгханс перебрался из Советского Союза обратно в Берлин. По возвращении в Германию Юнгханс выступил с критикой Советов и через год уже начал снимать пропагандистское кино для нацистов. Он режиссировал документальный фильм о зимних Олимпийских играх 1936 года и ассистировал Рифеншталь на съемках летней Олимпиады.

В середине августа, когда игры завершились, закончились и попытки очеловечить имидж рейха. В течение лета SS-Totenkopfverbände – подразделение СС «Мертвая голова» – без лишнего шума прибрало к рукам управление и охрану концентрационных лагерей. К ноябрю в США и Европе снова заговорили о том, что на северо-западе Германии строят исправительно-трудовые объекты. Шесть тысяч арестантов отправили осушать сотню квадратных километров болот, «убийственных для всего живого». Нацисты утверждали, будто на топях работают не политические заключенные, а обычные преступники; журналисты парировали, что в свете недавно принятых законов отличить одних от других невозможно. Как и на российском Беломорканале, заключенные боролись с трясиной средневековыми методами, лопатами прокапывая дренажные канавы и рвы. Возмущавшимся объясняли, что такую же работу проделывают в лагерях по всей Германии.

Лагерников содержали в примитивных бараках без решеток на окнах. Говорили, будто паек у них сытнее, чем в других тюрьмах, и заключенные, с которыми беседовали журналисты (предположительно, в присутствии охраны), отвечали, что в трудовом лагере им лучше, чем было бы в обычной тюрьме. Кроме того, репортеров уверяли, что побеги случаются редко, поскольку от голландской границы узников отделяет гиблая трясина. Заграждения из колючей проволоки, усиленные «сторожевыми башнями с прожекторами и пулеметами», несомненно, тоже удерживали потенциальных беглецов. Журналисту The New York Times объекты отчетливо напомнили лагеря Первой мировой.

К 1936 году на счету Германии было уже три десятилетия лагерной истории – от ужасающих каторжных поселений в Юго-Западной Африке до бараков, где во время войны содержали интернированных, не говоря уже о более поздних экспериментах в Дахау и Ораниенбурге. Тем не менее Германии еще предстояло сказать новое слово в индустрии зверства.

7

Если репортажи начала 30-х годов из нацистской Германии медленно, но верно нагнетали тревогу, то общую тональность новостей из СССР определить было труднее. Страшные гулаговские истории продолжали просачиваться в газеты, но наряду с ними популярная пресса пестрела сообщениями о русском экономическом чуде и восхищенными отзывами о том, как уверенно Советы шагают в светлое будущее.