В разгар приготовлений к отъезду Веру навестил Иван Шаховской, зять Николая Набокова. От него не ускользнуло чемоданное настроение Набоковых, и он поинтересовался, планируют ли те покинуть страну. Когда Вера в числе причин, побуждающих ее к переезду, упомянула об опасностях, которые грозят евреям, православный священник Шаховской, как она потом вспоминала, предположил, что, возможно, им следует остаться и пострадать.

Подобные призывы претерпеть муки могли бы найти отклик в кругу общения Владимира, но Вера, в свое время отдавшая дань увлечению политическим террором, отнюдь не горела желанием становиться мученицей истории и не собиралась безропотно отдавать сына в руки капризной и жестокой судьбы. Нарастающая в Берлине волна насилия и неверность мужа подстегнули Веру к действию. Она написала Набокову, что немедленно едет в Париж. Чтобы не обременять Илью Фондаминского, они с Дмитрием остановятся у ее сестры Сони.

Вряд ли Вера рассчитывала, что они с сестрой заживут в Париже душа в душу. Соня провела во Франции уже несколько лет и ориентировалась в столице лучше любого из Набоковых, но ни Вера, ни Владимир не питали к ней особой любви. Соня была чересчур высокого о себе мнения и не уступала Вере в упрямстве.

В то нелегкое время казалось, что все три сестры Слоним ошиблись в выборе мужчин. Набоков не имел ни работы, ни перспектив и находился в другой стране с другой женщиной. Русский князь, за которого вышла Лена, еще до женитьбы попал в скандальную историю с фальшивыми чеками. Вскоре Лена от него ушла. Сонин брак, заключенный с австрийским евреем Максом Берльштайном в 1932 году, распался всего через восемь месяцев после свадьбы и вот-вот должен был закончиться разводом. А пока Соня жила в гостинице и, как видно, на одиночество не жаловалась. За исключением того факта, что Соня не отреклась от своих еврейских корней (Лена, к огромному огорчению Веры, обратилась в католичество), трудно вообразить хотя бы одну сторону ее жизни, которую Вера одобряла бы. Так что планы остановиться у Сони свидетельствуют скорее о том, что у Веры не было выбора.

Набокову решительно не понравилось, что его жена и любовница окажутся в одном городе. Они с Верой продолжили обсуждать в письмах, где лучше встретиться в ближайшее время и в каких краях искать долгосрочное пристанище, причем тон посланий становился все более натянутым. Вера снова спросила об Ирине, поинтересовавшись, почему в ежедневных парижских репортажах Владимир обходит ее своим ядовитым сарказмом.

В первую неделю мая Вера с Дмитрием уехали из Германии в Прагу. Набоков раздобыл необходимые бумаги и две недели спустя тоже выехал в Чехословакию через Швейцарию и Австрию, чтобы не пересекать немецкой границы. Встреча супругов получилась трудной. Вера была расстроена и мучилась ревматизмом. Мать Набокова угасала. Владимир продолжал переписку с Ириной, для чего завел тайный почтовый адрес.

Проведя в Чехословакии чуть больше месяца, Набоковы отправились во Францию. Елена Ивановна с Евгенией Гофельд, сестрами Владимира Еленой и Ольгой, их мужьями и шестилетним Ростиславом остались в Праге. О переезде матери Набокова в Берлин речи уже не шло.

Ненадолго задержавшись в Париже, в начале июля Набоковы перебрались в Канны, где и разразилась долго собиравшаяся буря. Набоков признался в связи с Ириной и обещал, что прекратит ей писать. Впоследствии Вера утверждала, что предлагала мужу уйти, если тот любит Ирину. Скандал, по всей видимости, был ужасный. Вопреки своему обещанию, Набоков продолжил писать любовнице, и та, примчавшись на поезде в Канны, подбежала к нему на пляже.

Участникам этого эпизода наверняка казалось, что кроме них в такой кошмарной ситуации не оказывался никто и никогда. Но в это самое время сцена почти точь-в-точь повторялась за океаном. Драма композитора Николая Набокова, двоюродного брата Владимира, начиналась таким же списком действующих лиц: обаятельный человек искусства без родины, но с запросами, жена, сын и любовница. Сюжет настолько избитый, что к нему пришлось бы сочинить какое-нибудь жуткое дополнение (убийство, помешательство или крылатое чудовище), чтобы Набоков принял его в свою литературную вселенную. Жена Николая, прекрасно знавшая, как и Вера, о похождениях мужа, тем летом решила, что с нее хватит. Наталья Набокова подала на развод, предоставив Николаю заниматься студентами, на которых он променял свой брак. Николай с нервным срывом попал в психиатрическую лечебницу. Душевная болезнь, которая успешно завоевывала позиции в творчестве Набокова, добралась и до его семьи.

Не желая уходить от Веры, не в силах забыть Ирину, Владимир Набоков тоже балансировал на грани безумия. И все же преодолел этот самый трудный после гибели отца жизненный кризис, порвал с Гваданини и вернулся к работе над «Даром».

Первая часть романа, в которой молодой русский поэт ищет свое место в Берлине 1920-х годов, уже была напечатана в журнале Фондаминского. В последующих главах Федор Годунов-Чердынцев задумывает написать биографию отца, который без вести пропал в Сибири в 1919 году, но робеет перед величием его жизненного пути.

Федор, несколько раз пробуя подступиться к роману, терпит неудачу за неудачей, пока наконец не встречает Зину, красавицу-эмигрантку с примесью еврейской крови, которая восхищается его творчеством. К Федору приходит понимание, что на самом деле ему следует написать новаторскую биографию Чернышевского – ту самую, составленную Набоковым годом ранее.

Замахнувшись на икону российского революционного движения, Федор, едва роман выходит в свет, попадает под град критики. Если в реальном мире Чернышевского подвергли только гражданской казни, отправив затем на каторгу и в ссылку, то в «Даре» смертный приговор приводится в исполнение – после чего следуют два десятилетия безрадостной жизни.

И наоборот, то, что в романе вымысел, в нашем мире – историческая правда. Угаданное Федором доподлинно известно Набокову: жизнь Чернышевского после Петропавловской крепости может многое дать читателю, который хочет видеть в нем человека, раздавленного режимом, а не идеализированного героя.

В реалистически воссозданном тесном мирке русского зарубежья 30-х годов талант Федора, несмотря на критику, все-таки не остается незамеченным. Впрочем, даже тем, кто осуждает писателя, отныне его не задеть: теперь у него есть Зина и его дар.

Вторая глава «Дара» должна была выйти в июле, как раз когда Набоковы приехали в Канны, но Владимир не успевал ее вычитать. Чтобы не срывать сроков, писатель вместо второй главы отправил в Париж четвертую – биографию Чернышевского. В том же месяце Набоков написал Самуилу Розову, однокласснику по Тенишевскому училищу, разыскавшему его во Франции. В ответ пришло письмо с воспоминаниями о школьной дружбе и о том, как он, Владимир, был добр к Самуилу. Набоков отправил старому приятелю еще одно теплое послание на трех страницах, где упомянул главного забияку класса, учительницу, которую одноклассники доводили до слез, любимый кисель, поедаемый алюминиевыми ложками, и прогулки по Невскому. Набоков замечает, что в мире есть два типа людей: те, кто помнит, и те, кто нет.

Текст четвертой главы «Дара» получил коллега Фондаминского Вадим Руднев. Сначала он отказался печатать главы не по порядку и потребовал прислать главу номер два. Потом прочел четвертую, присланную Набоковым, и ужаснулся. Что Набоков о себе возомнил?! Для редакторов «Современных записок» Чернышевский был мучеником, легендарным примером служения демократическим идеалам. Он боролся за освобождение крепостных, помогал пробиться многим талантливым авторам – и за свое беззаветное служение России получил арест, гражданскую казнь, каторгу и ссылку. Да, редакторам прекрасно известно, что судьба наделила Набокова большим талантом, дающим определенные права. Однако в отличие от Чернышевского он ничем не рисковал ради своей страны перед лицом поразивших ее бедствий. К тому же он отказывается определять свою политическую позицию или хотя бы участвовать в каком-нибудь литературном движении и предпочитает вращаться в кругах, которые все дальше дистанцируются от политических баталий. Факты биографии Чернышевского приводятся скрупулезно и достоверно, но внимание Набокова к недостаткам революционера, беспощадный список его изъянов и неприглядных мелочей отдает издевательством.