и неудержимо. Бесконечны радости, которые приносит глазу фантастическая архитектура подъёмных кранов, холодной стали, мигающие и волнующие буквы светящихся реклам, прочные и огромные. Вот – наши новые духовные потребности, вот – принципы нашей новой эстетики.

Прежняя эстетика питалась историями, легендами и мифами, заурядным продуктом слепой и рабской коллективности.

Футуристская эстетика питается самым мощным и сложным продуктом человеческого гения. Разве не Машина является ярчайшим символом загадочной творческой силы современного человека? В МАШИНЕ И ЧЕРЕЗ МАШИНУ РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ СЕГОДЯ ВСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ДРАМА.

Мы, футуристы, хотим оторвать Машину от её практической функции, поднять её до уровня духовной жизни, бескорыстной жизни искусства, чтобы она стала высочайшей вдохновительницей. Художник, если он не хочет сгинуть в безвестности и плагиате, должен доверять только своей жизни и атмосфере, которой он дышит.

Нас окружили прекрасные машины, они ласково склонились над нами, а мы, дикие и инстинктивные открыватели любых загадок, отдались власти их странного и неистового хоровода.

Влюблённые, мы мужественно и сладострастно овладели ими.

Сегодня мы знаем, как раскрыть миру их глубочайшие души и их безмерные сердца, в которых закручивается спиралями динамическая архитектура – новая архитектура, которую уже утвердили Сант’Элиа и Вирджилио Марки12.

Однако нужно различать внешний вид и дух Машины. Когда мы говорили о болтах, стали, зубчатых колёсах, мы были недопоняты. Поэтому поясним нашу мысль: манифесты и произведения футуризма, опубликованные, выставленные и обсуждаемые во всём мире, подтолкнули многих гениальных художников – итальянских, французских, голландских, бельгийских, немецких и русских – к Механическому искусству. Но они почти всегда останавливаются на внешности машины; поэтому они реализуют только: чисто геометрические картины, сухие и поверхностные (сравнимые с инженерными чертежами), ритмически и композиционно уравновешенные, которым недостаёт внутреннего содержания, а наукообразия в них больше, чем лирического содержания; пластические конструкции, созданные из подлинно механических элементов (винты, зубчатые колёса и рейки, сталь и т. д.), которые не входят в замысел как выразительный материал, но являются исключительно самоцелью.

Потому эти художники часто впадают в фальшь и в поверхностность, а их подчас интересные работы уступают машинам, так как в них нет ни прочности, ни органичности.

МЫ, ФУТУРИСТЫ, ХОТИМ:

1. передавать дух, а не внешнюю форму Машины, создавая композиции, которые извлекают пользу из любого выразительного средства и даже из настоящих механических элементов;

2. чтобы эти выразительные средства и механические элементы отвечали первоначальному лирическому закону, а не закону науки;

3. познавать линии, ритмы и бесконечные аналогии, подсказанные самой сущностью Машины;

4. чтобы понятая таким образом Машина стала источником вдохновения для эволюции и развития пластических искусств.

Различные стили этого нового механического искусства происходят от Машины как элемента интерференции между мыслимой идеей объекта и пластическим идеалом, предлагаемым художником.

Машина сегодня передаёт ритм огромного живого коллектива и отдельных творческих личностей.

Машина скандирует Песню Гения. Машина – это новое божество, которое просвещает, господствует, раздаёт свои дары и карает в это наше футуристское время, приверженное великой Религии Нового.

Э. Прамполини, И. Паннаджи, В. Паладини

<Октябрь 1922>

83. Каждому человеку – каждый день новое дело! Неравентизм и артократия

Я хотел посоветоваться с морем, моим главным советником, о сложнейшем клубке социальных и политических проблем, сотрясающих мир1.

Сначала я обращался к нему сверху, стоя у перил безмятежной плавающей террасы, которая круто нависала над мятежным прибоем и оттого казалась почти парящей в воздухе. Я возвышался над моим советником, морем – необъятной синей дугой, равной трети обхвата Земли.

Агавы, кактусы и пальмы выступали вместе со мной, чтобы обнять морскую ширь, пересечённую следами кильватера как пустыня, которую бороздят караваны верблюдов.

Море ответило мне, произведя на свет быстрые катера, похожие на утюги между жидкими кружевами и вышитыми волнами. Пароходы, ощетинившиеся металлическими кранами, как отломившиеся путешествующие громадины. Нищие паруса, выпрашивающие ветра. Рыбацкие лодки с длинноногими вёслами, вспотевшими и капающими.

Мало удовлетворённый этими загадочными ответами, я спустился между утёсов и погрузился в шипящую пену моря, как мысль пьяного в бокал Асти спуманте.

Уйдя с головой под воду, я познал неравентизм2 рыб, крабов, медуз, водорослей, артистичные гонки лучей и рефлексов, детские качели водоворота, неутомимые водяные насосы на венах и мышцах моего извивающегося тела и все запахи, жаркие, терпкие, свежие, горькие, дерущихся с сахарной терпкостью обожжённого солнцем нежнейшего инжира.

Ветер возбуждает мой вкус; я плыву, предвкушая с открытым ртом великолепную гроздь парусника с набухшими парусами на горизонте. Плыву. Он увеличивается. Плыву ещё быстрее. Он становится гигантским, доминируя своей соборной торжественностью над коммунизмом волн, образующих морскую дугу.

Кажущимся коммунизмом нескольких идей-законов, которые тяготеют над торгом палача и жертвы у тысячи, тысячи, тысячи нарождающихся новых идей.

Я добираюсь до парусника и забираюсь на его качающуюся мачту. Акробат-юнга среди самых высоких парусов занят медными кольцами, скрипящими шкивами и складками грубого полотна. Я смотрю сверху на народ этих набухших парусов: груди кормилиц, обезумевшие животы, связки парашюта. Амбиции, водянка, беременность?

Я не знаю. Мне на это наплевать, и я посвистываю на это цунами, на землетрясение парусов, куполов тысячи павших религий.

Молния, готический монах огня, склоняется на колени перед ними.

Но ветры издеваются над ними, играя парусами как круглыми шарами из слоновой кости в самый неуравновешенный бильярд на зелёном море.

Я пою как беспечный юнга:

Долой равенство!

Долой справедливость!

Долой братство!

О, Свобода, они просто шлюхи,

Брось их и поднимайся со мной!

Я не спущусь драить палубу. Волны выметут и вымоют её лучше меня. Мне есть чем заняться!

Я не чувствую братства к волнам. Никакой справедливости среди нас! Да, я всего лишь юнга, но пусть капитан попробует – если хочет – приказать мне спустить самые высокие паруса. Я знаю, они угрожают равновесию корабля! Я хочу, чтобы они были широко раскрыты! Радость, радость, радость сворачивать направо, налево, рискуя, ещё и ещё!

Долой равенство! Никто на самом деле не равен другому. Уникальный тип. Невоспроизводимая модель. Вы не скопируете меня. Плагиаторские облака! Довольно! Я знаю все ваши формы. Я все их каталогизировал. Оригинальность! Фантазия!

Долой справедливость! Я единственный судья, поглощённый бескрайним морским трибуналом. Может, хотите, чтобы я приговорил волны к рабству у ветров, чтобы ветры ими командовали? Нет, нет. Я качаюсь на мачте как Несправедливость.

Вот я уже соблазнил ветры, сырые и солёные. Они кричат, разбрызгивая восторженные припевы моей песни.

Я пою:

Долой равенство!

Долой справедливость!

Долой братство!

О, Свобода, они просто шлюхи,

Брось их и поднимайся со мной!