Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то к нему подошел Флах и передал просьбу брата-доктора встретиться в кафе после работы. Мастер нехотя согласился. Не успев заказать кофе, друг стал отчитывать Иоганна Якоба за то, что он не приходит на ректальное курение и, как ему докладывает аптекарь, не покупает больше лекарства и не ставит пиявки. Людвиг говорил с такой горечью и болью, что было понятно: его волнуют не пиявки. Доктор пытался понять причину внезапного конца их дружбы. А мастер пил кофе и удивлялся, насколько ему все безразлично. Он вяло возражал, что чувствует себя лучше, наотрез отказался идти на осмотр и пообещал на днях зайти. Но и доктор, и сам Иоганн Якоб знали, что этого не будет.
На фабрике вокруг мастера стали шептаться. Ринглер, встречая его, хмурился и отводил глаза. При очередном визите герцога обербоссиерер не смог ответить на вопрос суверена, какие новые статуэтки готовятся на осеннюю Лейпцигскую ярмарку. Однажды Иоганн Якоб пришел на работу и увидел за своим столом Иоганна Кристофа Хаслмайера; новый обербоссиерер и первый скульптор фабрики сидел в его кресле на его подушечке. Мастер покорно занял освободившееся место своего нового начальника. Хаслмайер всю жизнь мечтал об этой должности, правда, пробыл на ней недолго: через год он умер. Был назначен другой обербоссиерер, но этого Иоганн Якоб так и не узнал: к тому времени смертельно больной мастер уже не вставал с кровати. Сейчас же он был рад, что не надо ни о чем думать и ни за что отвечать, и продолжал склеивать свои и чужие фигурки. Иоганна Якоба не огорчило даже то, что жалованье уменьшилось почти вдвое, и его частично выдавали нераскрашенными статуэтками. Мастер приносил их домой и складывал под столом.
А счастье Иоганна Якоба продолжалось. Весь январь и февраль семьдесят первого мастер и Андреас жили в предвкушении венецианской ярмарки – только об этом и говорили. Парень все чаще вынимал и поглаживал золотой цехин и однажды признался Иоганну Якобу, что, рассматривая монету и вспоминая его рассказы о площади Святого Марка, венецианских палаццо, лагуне и каналах, сам переносится в город, который так полюбил.
В марте Андреас пропадал на ярмарке каждый день: по нескольку раз обошел лавки и павильоны, купил множество ненужных вещей, сходил к венецианскому цирюльнику и даже к гадалке, напророчившей парню долгую жизнь, полную детей и путешествий. Он без конца катался на гигантских качелях и смеялся над «слабаками», которым делалось дурно. Андреас и в постели был возбужден больше обычного: он, с громким стоном закончив свое мужское дело, не ослабял хватки и со словами «не двигаться!» – мастер шевелился в надежде, что вот-вот наступит облегчение, – шел по второму кругу. Кончив во второй раз, Андреас продолжал лежать на Иоганне Якобе. В одну такую ночь он вдруг прижался губами к его шее и прошептал: «Давай поедем в Венецию! Вдвоем – ты и я».
– Давай, – ответил мастер.
Ехать решили в октябре – время, правда, не карнавальное, но ждать целый год Андреас не хотел. На карнавал можно будет съездить потом. Теперь, гуляя по вечерам, они планировали поездку: в деталях, до малейших подробностей. По какой дороге поедут, где будут останавливаться, что возьмут с собой, а что будут покупать по пути. Так прошла весна и наступило лето. Дни становились длиннее; и дольше продолжались вечерние прогулки. В день солнцестояния отметили шестидесятивосьмилетие мастера. Потом, в самом начале октября, был день рождения Андреаса Иоганна, и они с Мартой пригласили Флахов. Андреас не остался за столом, ушел гулять, и поэтому мастер был рассеян и невнимателен. После ужина у Иоганна Якоба впервые в жизни случился понос. «Что-то съел», – подумал он и пошел спать, предварительно записав траты за последние три дня:
«6 октября 1771 года:
Перо в шляпу Андреаса – 5 крейцеров
Кафтан Андреасу – две трети талера
Большая деревянная ложка – 2 крейцера
Башмаки Андреасу Иоганну – 32 крейцера
Оловянный подсвечник – 20 крейцеров
Свечи – 26 крейцеров
Дрова на зиму – 6 талеров
Продукты на неделю – 1 талер и три четверти
ИТОГО: 9 талеров и 1 крейцер»
Засыпая, Иоганн Якоб решил, что перед путешествием в Венецию уйдет с фабрики: французских луидоров, которые он скопил с бережливой Лили, и австрийских дукатов, которые при скромной и экономной жизни отложил сам, должно было хватить надолго.
Ночью, как всегда, его навестил Андреас, а утром Иоганн Якоб заболел – весь тюфяк был в крови. Марта привела доктора Флаха, тот осмотрел мастера и едва сдержал слезы обиды:
– Что же вы, мой друг?! Почему не ходили на ректальное курение, не ставили пиявки? Ведь этого можно было избежать. Но теперь поздно. Feci quod potui.
С кровью пришла боль, которая с каждым днем становилась сильнее. Являться на фабрику мастер уже не мог. Вначале он еще выходил на улицу, потом только во двор, но через месяц перестал вставать с кровати. Доктор Флах прописал ему настойку, и Иоганн Якоб стал глотать горькую жидкость из бутылочки с надписью «Laudanum», запивая ее сладкой мальвазией. С каждым глотком микстуры мир вокруг становился ярче, и мастер снова начинал мечтать о Венеции. Но боль возвращалась. Чтоб забыться, Иоганн Якоб все чаще прикладывался к бутылочке, но скоро и она перестала помогать – мастер кричал день и ночь. Марта ухаживала за ним так же заботливо и преданно, как раньше за Андреасом. Мастер стал ходить под себя – жена подмывала его и обтирала тело теплой водой. Это было приятно, и Иоганн Якоб больше не думал о ней, что она глупая. Однажды Марта привела к нему Андреаса Иоганна. Мальчик молча смотрел на отца взглядом, полным ужаса и неловкости, и мать отослала его обратно на фабрику.
Андреас часами сидел с ним – даже на ярмарку в этом году не пошел. Оба молчали: одному было тяжело говорить, другой не знал, что сказать. Андреас гладил мастера по руке, но старался не заглядывать в его глаза, которые говорили правду. Уходя спать с Мартой, парень всегда возвращался ночью. Иногда вечером мастер, забывшись от боли, засыпал на спине, и тогда Андреас бережно переворачивал его на живот. Каждую ночь Иоганн Якоб с ужасом ждал одноногого топота. Топ-топ-топ-топ – грохотало по дощатому полу тело Андреаса. Хряк – падало сверху на мастера. Тело на тело. Пауза. Скрип – это доски кровати – и вот он уже там. Новая боль входила в Иоганна Якоба раскаленным
