— Ничего, Федюнь, любезный ты мой пенек, еще и поработаем малость, подышим озончиком, секирами точеными помашем…

— Ну и чурбан! И как с тобой Ольга ладит с таким пентюхом?

— А как же Глашка с тобою уживатся?

— Со мной любая баба уживется.

— Ой ли!..

— Вот тебе и ой ли, отец примерного семейства…

Эти слова почему-то задевают Тихона, и он предупреждающе-серьезно останавливает разошедшегося напарника:

— Но, но, полегше, полегше, друг запечный, не надо кусаться… Я сам ох какой зубастый!

Федор умолкает и сопит носом так, словно на него взвалили тяжкую-претяжкую ношу.

Грозовой ливень короток. Уносятся тучи, надтихает ветер, проглядывает солнышко сквозь прогалины послегрозовых облаков, и опять начинают петь, щелкать и свиристеть разные пташки, и большие, и малые. Обмытая и позеленевшая тайга сверкает целой радугой красок. А как упоителен, как душист и целебен этот дивный лесной воздух! Нет, невозможно надышаться таким воздухом.

Тихон выбирается из шалаша первым, выпрямляется, оглядывает повеселевшую вокруг природу и бормочет как бы в раздумье: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. И так было, и так будет».

Федор тоже вылезает следом за Тихоном, слышит его бормотание, глядит на его прямую спину и в недоумении пожимает плечами; и вдруг, будто вспомнив что-то самое наиважнейшее, со всех ног кидается к мотоциклу.

А Тихон, усмехаясь, не спеша направляется к мокрому жеребчику.

Возвращаются они с работы опять-таки порознь. Вот уж где торопится Федор! Тут он меняется прямо на глазах, куда и вялость его девается, и ворчливость, и недовольство… Он оживает душой и телом, он отработал положенное, теперь прочь от него все — он сам по себе.

Гордо усевшись на трещащий мотоцикл, Федор дает газ и через минуту-другую мчится по дороге, только фонтаны мутно-грязноватой воды разлетаются по сторонам от колес.

Тихон только удивляется такой мгновенной перемене Федора и не может понять двойственности его натуры. Не понимает и часто размышляет об этом, и чем больше вдумывается во все эти «психические» тонкости, тем непонятнее и запутаннее представляется ему жизнь людей. Как же они подчас умудряются калечить свое собственное существование, как ухищряются впутывать себя и своих близких в самые мелочные, неприглядные делишки! Оттого иной раз и наваливается на Тихона смутная тоска и давит его, и долго-долго потом раздумывает он о многогрешном роде человеческом…

Но сегодня у Тихона настроение такое же благостное, как радостны и необычайно свежи и ярки все краски мокрых деревьев и цветов и предвечернего неба. Он неспешно едет на изредка всхрапывающем Соколе, мурлычет какой-то вольный мотив, придуманный им самим, с нежностью думает об Ольге, о своих дочках и чувствует, как они все одинаково дороги ему, и кто бы он был без них — никто, никчемный себялюбец; но к Ольге у него особые чувства, все такие же, как в дни их молодости, и ему приятно и радостно сознавать, что чувства эти ничуть не тускнеют.

Чем ближе к поселку, тем реже и мельче лиственница и пихта, а кедра и совсем уж не видно; дорога все наезженней, все шире, тверже, и посыпана глинисто-желтоватым гравием; попадаются уже и вырубки с ровными, ярко-зелеными рядами лесопосадок. В отдалении слышится невнятное гудение машин, перебиваемое лепетом и шумом осиновой листвы, потревоженной тугими дуновениями ветра.

Тихон улавливает этот листвяной лепет и думает: «Шепчет, шепчет, ровно жалуется на что-то… Чудное какое-то дерево! В самую тишь и то листочки трепыхаются. Вот и повелось: лопочет, как осина, горько на сердце, как от осинового листа, кол осиновый на твою могилу… Верно, а несправедливо. У осины своя краса, и польза от нее большая…» И Тихон поглядывает на придорожные молодые осинки и любуется их круглой глянцевитой листвой, с непрестанным лепечущим шумом трепыхающейся на ветру; его взгляд скользит от макушки каждого дерева до самого низа ствола, к корневищу, где разрослись колючий шиповник, малинник и высокие стреловидные стебли блекло-розового кипрея. И тут острый глаз Тихона замечает посреди этого разноцветья небольшую кулижку бело-сиреневой душицы.

— Стоп, Сокол ты мой ясный! — восклицает Тихон и натягивает поводья струной. — Стоп, любезный. Счас мы кой-чего насбираем…

Он пружинисто спрыгивает с седла на влажный суглинок дороги, перелезает через придорожную канаву и пробирается по мокрой высокой траве к примеченной кулижке. Нежные бело-сиреневые соцветия душицы напоминают зонтики, и на каждом стебельке — ароматный такой цветок-зонтик, запахом напоминающий мяту. Тихон втягивает носом этот неповторимый запах, рвет душицу и припоминает: «И в чай добавишь — попьешь от души, и от кашля, от груди, и пот гонит… Не надо и в аптеку бегать. Вот так, Ольга ты моя Васильевна, исполняю ваш наказ, а с вас — сто граммов законных». И он улыбается, представляя, как довольна будет жена.

Сокол косит умным своим глазом на хозяина, стрижет ушами и встряхивает гривой, бренча удилами.

Насобирав целый букет душицы, Тихон возвращается к жеребчику и говорит:

— Домой невтерпеж, да? Жинка у тебя там, что ль?

И опять цокают по гравийной тверди кованые копыта лошади, и опять веселый всадник с ружьем за спиной, с цветами в сумке, окидывает изумленно-счастливым взглядом ожившую после ливня природу. А небо на западе все больше очищается от тучек, все шире яснеет голубизной, вот-вот и солнышко совсем выберется из-за облаков и обрызгает предвечерней позолотой раскиданные селения, матушку-тайгу, озера и мари и колосящиеся овсами и пшеницей поля.

«Как привольно-то, какая благодать кругом! Только живи подобру-здорову… — думает Тихон, и ему хочется, чтоб в его жизни всегда все ладилось; помалу он начинает прикидывать свои дела и заботы, и домашние, и служебные: — Надо бы сарайчик шифером покрыть, дранка прохудилась, протекает. Гроши нужны, ну да как-никак вывернемся — медку продадим. Просеку кончим — подамся по обходу, с лесничим перетолкую, чтоб противопожарные полосы обновил, технику какую дал бы, а то обеща…»

У Тихона враз всякие думы улетучиваются, и глазам своим он не верит: на развилке дорог стоит забрызганный грязью мотоцикл, а рядом, на камне, сидит пригорюнившийся краснолицый Федор в пляжной грязно-белой кепочке и нахмуренно взирает на быстроходное детище прогресса.

— Эва, Федюнь! Ты чего это как с поминок, ай? — окрикивает Тихон, подъезжая.

Федор злыми глазами впивается в подоспевшего напарника, как будто он виновен во всем случившемся, делает весьма звучный и выразительный плевок и грубовато отвечает:

— Тебе ж говорено было — умотаем до дождя! Вот залило двигатель — всю дорогу чадит и фыркает. А теперь заглох и не заводится, хоть ты его взорви!

— Не вода повинна, пенек ты еловый, а завод!

— Заво-од, — огрызается Федор. — Люди годами