— Работа от всего лечит, — продолжает Палашин. — Был я при деле — хворь не брала, а теперь…

— Лечит? — как бы удивляется Тамара и пытливо глядит на старика.

Тот косит щербатый рот в вялой усмешке и повторяет:

— А вот и лечит… Притча такая имеется. Прихворнул старик по весне, и заходит за ним смерть. Я, говорит, пришла за тобой, старик. Пора, браток… Не могу, кряхтит старик, никак нельзя мне счас вот помирать. Дивуется смерть: как нельзя? А вот посею жито, делишки свои все нехитрые справлю — ты и приходь за мной, посоветовал старик. Ну, настало лето. Опять смерть приковыляла за стариком. Ох, нельзя мне пока умирать, молит старик. Вот соберу жито, подзапасу старухе дровишек на зиму — тогда приходь. Отстала смерть. А тут осень подоспела, и смерть заново притопала за стариком. Не могу я зараз, сказывает старик, гроб не сделал. Сделаю гроб — приходи. Смерть с перепугу и задала деру. Долго жил опосля старик, работал помалу, уж и вовсе плох стал, а смерть не приходит к нему. Тогда сходил старик в баню, лег на лавку и покликал смерть. Я, говорит, отработал все, что мне полагалось. Забирай меня, старая. И помер.

Тамара натянуто улыбается одними губами. Палашин издает горлом хриплые звуки и глядит на медсестру лукавыми глазами. Тамара любит слушать разные побаски старика, а он их извлекает из своей памяти, как подарки из короба. Но сегодня ей почему-то хочется побыть одной, ее что-то тяготит и тревожит. Она опять глядит в окно, чувствуя тугой, частый стук своего сердца. Вадим Станиславович по-прежнему стоит на крыльце.

— До обеда солнышко было, а теперь — пожалуйста… — говорит она. — А я и плащ не взяла, растеряха. Вот как доберусь до дому?

— Не сахарная — не растаешь, — хрипит Палашин, и у него клокочет в горле, будто вода закипает.

— Вы ложитесь. Вам легче будет, — говорит Тамара, добираясь уходить.

Старик смотрит на нее и как будто о чем-то догадывается. Тамаре становится как-то неловко.

— Иди, Тамарушка, иди. Это я так… Старуха чегой-то расстроила…

— Вы ложитесь, — уже больше по привычке, чем по необходимости, повторяет Тамара, косясь на окно.

Она выходит из палаты, садится на стул, раскрывает книгу, а сама думает: «Сейчас придет, и все будет то же, и что я должна сказать ему?.. А Мишка?..»

Она откладывает книгу, встает. Она боится почему-то глянуть в окно. Ей кажется, что он смотрит сюда. Она подходит к умывальнику, зачем-то ополаскивает руки, вытирает полотенцем хрупкие, белые пальцы. Похрустывая ими, она выходит в длинный, чистый коридор. Отсюда, если открыть дверь, не видно высокого крыльца приемной. И Тамара приоткрывает дверь. Дождь сыплет и сыплет, и приятно смотреть на мокро-зеленую, курчавую муравку, которой зарос весь больничный двор. Тут еще не похоже на осень. И вдруг Тамара слышит приближающиеся шаги. Она отшатывается от двери и растерянно продолжает стоять, бездумно глядя на обмытые дождем красные кирпичи, уложенные перед входом «елочкой». Дверь резко отворяется — Вадим Станиславович заскакивает в коридор и, увидев Тамару, тоже теряется и долго шоркает ботинками по резиновому гофрированному коврику.

— Как тут у вас дела? — спрашивает он невпопад, глядя на Тамару медово-карими беспокойными глазами, глубоко сидящими под крутым лбом; голова у него большая, и волосы на вид жесткие, пепельного цвета.

— Все хорошо будто бы, — суховато отвечает Тамара, подавляя улыбку.

Вадим Станиславович держит в руке прозрачный дождевик, мнется, перекладывает дождевик в другую руку.

— Однако дождь как не вовремя, — говорит он, топчась на коврике.

Тамаре непривычно видеть его таким растерянным. С больными он другой: уверенный, неторопливый, спокойный.

— Я пойду посмотрю… — Он подразумевает палаты.

И спешно, будто его кто может задержать, ступает к двери и заходит в дежурку. «Я должна быть только такой с ним, — убеждает себя Тамара, — только такой…»

Она думает, что надо бы пойти с ним, что это ее обязанность, но никуда не уходит. Она смотрит на мокрые кирпичи и прислушивается к шороху дождинок. Ей становится прохладно. Она зябко вздрагивает и вдруг вспоминает Мишку. Может, он прав? Может быть, уехать отсюда? В город. В другой поселок. К другой жизни. К новым людям.

Тамара распахивает дверь настежь. Все кругом мокро. По двору пробегает серо-полосатая кошка, тоже мокрая, и прячется под мотороллер, стоящий у сарая. Тамаре почему-то становится жалко кошку; хочется пойти, взять беднягу на руки и приласкать. Но Тамара идет в дежурку и рассеянно думает: «Скажу ему все… Так дальше нельзя…» Но она знает, что ничего ему не скажет. Все будет так, как уже не раз было. Может, потому, что, вопреки ее отчаянному сопротивлению этим отношениям, с ним ей так легко и приятно быть вместе, что жизнь здесь, в этом рабочем поселке, оборачивается для нее какой-то необычной, просторно-светлой стороной. Еще на курсах медсестер и уже потом, работая, она представляла свою работу только так: белый халат, обязанности по уходу за больными, милосердие; но вот в больницу назначили нового врача, Вадима Станиславовича, и все стало иначе. Он убедил ее, что медсестра в поселке — это специалист, которому должны доверять люди. Никому нет дела, что ты не кончила мединститут, на тебе белый халат, — значит, ты обязана лечить людей. Это она узнала от него и поняла, что ей предстоит. Но это не испугало ее.

В дежурке, у столика, стоит Вадим Станиславович и перелистывает журнал дежурных медсестер.

— Тамара, тебя кто сегодня сменяет?

Он спрашивает это официально-требовательным тоном, не допускающим никаких поблажек. Тамара называет фамилию медсестры, которая заступает на дежурство после нее.

— Передай: всем строго ставить точное время обхода палат. Проверю.

— Хорошо. Передам.

Вадим Станиславович захлопывает журнал и просматривает температурный лист, лежащий на столике. Тамара, оправляя халат и белый колпак на пышной прическе, смотрит на волосы Вадима Станиславовича, на его свитер под распахнутым халатом, на белые полосы, как обручи стягивающие широкую грудь. Наконец он поднимает голову и взглядывает на Тамару. Она ощупывает карман халата и делает вид, будто что-то потеряла. Его взгляд всегда заставляет ее делать что-нибудь глупое. Он смущается чего-то, глядит в окно, потирая ладонью короткую шею, и замечает:

— Пора бы и перестать этому дождю.

Тамара подходит к столику, перекладывает журнал и говорит:

— Так хорошо было до обеда, и вот — пожалуйста… — И она тут же ловит себя на мысли, что уже говорила это старику Палашину.

Вадим Станиславович отрывается от окна и кивает на палату, где лежит Палашин.

— Как он?

— Да все так же, — отвечает Тамара.

Вадим Станиславович хмурит свой крутой лоб, как бы нехотя