Мы находились в походе на месяц дольше, не топя больше вражеских кораблей и судов, хотя с нами и произошли два памятных события. Первое случилось тихим воскресеньем, когда мы шли в подводном положении, а в море над нами бушевал шквал. В кают-компании играли в крибидж. Я никогда не чувствовал себя в большей безопасности, расслабленности, более чем уверенным в том, что мы очень далеки от потенциальной опасности.

Вдруг нас потрясли два колоссальных взрыва, настолько неожиданные, что повергли нас в изумление. Я был на полпути к центральному посту, прежде чем мои ступни коснулись пола.

Глубинные бомбы, сброшенные каким-то летчиком, имевшим, должно быть, самый острый нюх на подлодки во всех японских вооруженных силах, едва нас не прикончили. Они чуть было не снесли боевую рубку, разбили толстое стекло в репитере гирокомпаса на мостике. Шокирующая внезапность этой неожиданной атаки в тихое безмятежное воскресенье стала для меня одним из самых больших потрясений войны.

Она чудесным образом повлияла на наше чувство бдительности, и спустя несколько дней, когда мы увидели судно, показавшееся довольно крупной шхуной восточнее Джалуита, не стали испытывать судьбу. Решили дать ей бой на поверхности и угрожающе появились из воды так, будто это была самая крупная добыча на всем Тихом океане. Мы открыли огонь из нашего трехдюймового палубного орудия, прежде чем осознали, что она намного ближе и значительно меньше, чем выглядела через перископ, – не намного больше гребной лодки. Мы прекратили огонь, приблизились к ней и обнаружили на борту испуганных аборигенов. Расчувствовавшись, мы протянули им сигареты, хлеб и отпустили с миром.

Последующие дни показали, какой опасной может оказаться бескорыстная доброта, проявленная в военное время, – японские самолеты досаждали нам днем и ночью всю последующую неделю. Этот маленький парусник поспешил в Джалуит с нашими сигаретами и хлебом, и люди, что были на его борту, сообщили неприятелю место, где мы находились.

Плохие новости ожидали нас в Пёрле. Пока «Поллак» была в море, буквально все девушки из «Хейл-Уохайн» обручились. Все съезжали, а дом выставлен на продажу.

Мы знали мужчин, с которыми были помолвлены девушки. Большинство из них были конторскими служащими в Пёрле, они могли составить нам приятную компанию, но мысль о том, что они наглым образом вторгаются и разрушают наш устоявшийся распорядок, выводила нас из себя. Мы обсудили это и придумали план, как расстроить помолвки.

Это был не просто плохой план, это, наверное, наихудший из когда-либо разработанных планов, причем обреченный на провал с самого начала. Но в нашем состоянии праведного гнева он казался прекрасным в своей незамысловатости. Мы устроим такую шикарную, такую роскошную вечеринку, с такой щедростью души и темперамента, что эти бедные девушки увидят, как ошиблись в выборе пути, оценят превосходство моряков «Поллак» над этими их женихами и тотчас же вернутся к прежней жизни.

Каждый из нас пожертвовал всем своим запасом шампанского для такого случая. Шампанское не входило в число обычно потребляемых офицерами напитков. Фаворитами тут были бурбон и скотч, и доля выделялась в разумных пределах. Наша доля, которая накапливалась в течение всех пяти месяцев, которые мы проводили в море, была огромна. Потребовалось около двухсот фунтов льда, чтобы обложить им все наши бутылки шампанского, когда их выложили в ванной на Гавайях, чтобы подготовить для грандиозного события.

Мы позвали девушек из «Хейл-Уохайн» и сказали им, что собираемся отметить их помолвки. Для более эффективной демонстрации нашего превосходства мы убедились в том, что будут присутствовать все женихи, затем погрузили наше шампанское в джип и отправились в «Хейл». Пришлось сделать три ездки, чтобы доставить туда все бутылки.

С самого начала стало очевидно, что все идет не так, как мы спланировали. Даже нам самим было ясно, что мы разговаривали громковато; девушки из «Хейл-Уохайн», казалось, испытывали легкое замешательство, а их женихи чопорно стояли небольшой обособленной группой в сторонке. В отчаянии мы открыли новые бутылки шампанского, запели несколько громче, с большей веселостью принялись вспоминать события прошлого, когда моряки «Поллак» чувствовали себя в этом чудесном месте как у себя дома.

Самая молодая и прекрасная из обитательниц «Уохайн» позеленела, приложила ко рту носовой платок и выбежала. Далее началась цепная реакция. В течение считаных минут буквально каждая из девушек в этом доме последовала за ней, и каждая выглядела смертельно больной. В большой комнате воцарилось молчание. Женихи мрачно уставились на нас. А цепная реакция тем временем продолжилась.

Нам и в голову не приходило, что наше щедрое «возлияние» в виде шампанского будет слишком большой нагрузкой для нежных приличных девушек «Хейл-Уохайн». Еще менее мы задумывались о том, как оно повлияет на мужчин, много недель проведших вовсе без спиртного, не говоря уже о шампанском. Но в то время как маленькая группа обрученных мужчин лишь взирала с презрением, всем, кто пришел с «Поллак», стало плохо.

Мои надежды получить командировку домой на строительство новой лодки опять разбились вдребезги. Левеллин принес мне известие: я должен был вновь пойти в море на «Поллак», но после завершения похода обязательно наступит мой черед на командировку. Все надежды, которые я так бездумно лелеял, опять поблекли, и мне пришлось писать Энн, что наша встреча вновь откладывается. Но в следующий раз, уверял я ее, она произойдет, можно не сомневаться. После шести боевых походов я собирался во что бы то ни стало попасть домой.

Моя жалость к самому себе больше возрастала при мысли о том, что мои старые товарищи по «Уаху» наслаждаются пребыванием в Соединенных Штатах на время капитального ремонта, и при упоминании о все большем числе моих однокашников, откомандированных на родину, чтобы стать старшими помощниками на новых субмаринах. Я случайно встретил одного из них – Джо Эйзенхауэра, который временно исполнял обязанности командира в ожидании приказа о начале строительства новой лодки. Джо потом стал командиром «Джаллао», на которой уничтожил поврежденный легкий японский крейсер во время своего первого патрулирования. Но даже в то время, когда ему завидовал, я услышал новость, которая отбросила меня к более верному ощущению перспективы. Военно-морские силы объявили о потере «Тритона», на котором служил мой друг Джек Кратчфилд. «Тритон» стал одним из лидеров с самого начала войны. Он был в боевом дозоре возле острова Уэйк, когда японцы нанесли удар, и 8 декабря 1941 года первым из подлодок Тихоокеанского флота совершил торпедную атаку, нанеся урон неопознанному японскому военному кораблю около Уэйка. С тех пор она потопила одиннадцать японских кораблей и судов, в том числе миноносец и подводную лодку. Мысль о Джеке и других, которые никогда не вернутся домой, заставила меня осознать, насколько незначительным было мое разочарование по сравнению с тем, что случилось с ними.

Тем не менее, когда «Поллак» вышла из Пёрл-Харбора в конце июля в свое восьмое и наиболее насыщенное событиями боевое патрулирование, мое настроение было далеко не таким, каким должно было быть у старшего помощника капитана. Мысли о доме и семье стали почти неотвязными для меня. У меня появилось чувство жестокой агрессивности, но только потому, что чем быстрее мы истратим свои торпеды, тем скорее для нас наступит время возвращения из похода. Между тем я нервничал, отрастил бородку клином, угрюмо слушал Сибелиуса на имевшемся на «Поллак» патефоне и приобрел репутацию человека со скверным характером.