На восьмом десятке, уже тяжело больной, не имея никакого опыта «руководящей работы», он взялся руководить загибавшимся радиоканалом «Культура» и неожиданно вытащил его. Что-то интересное и там стало происходить, по-новому зазвучали голоса Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Татьяны Дорониной. Это все Вульф. Его воля, его непобедимое стремление вырваться самому и вырвать своих любимых из сгущающегося мрака безвестной старости. Он чувствовал себя за них, живых и мертвых, в ответе. И, наверное, секрет многолетней притягательности его «Серебряного шара» в том и заключался, что это был один бесконечный сериал о любви, о мужестве жить, об умении «держать спину» в любых обстоятельствах и скромно, с достоинством нести свой крест. Всё по Чехову.

Виталий Вульф так жил сам, так и ушел, захватив с собой только том писем Марины Цветаевой в свою последнюю больницу.

И первое, что я услышал, переступив порог его палаты, были слова:

— Как же она его любила!

— Кто?

— Марина.

— О, господи! Кого?

— Ну конечно, Родзевича! А вы думали?

Последний «час Вульфа» мы провели с ним, жарко обсуждая отношения Марины Цветаевой и Константина Родзевича.

И ни слова о смертельной болезни, ни слова жалобы.

Это ведь и про Виталия Яковлевича Вульфа.

В жизни она почти не использовала косметику. Ни в молодости, ни в старости. Теперь я понимаю, что это считалось высшим пилотажем среди женщин ее поколения — не скрывать морщин, не молодиться, не вести войну с возрастом. Такая, какая есть. Пусть красятся и пудрятся опереточные дивы! А она — нет. Положение ведущей актрисы МХАТ им. Горького да еще жены первого секретаря Союза писателей СССР обязывало к подчеркнутой скромности и неброским нарядам.

Ангелина Иосифовна Степанова всегда проходила по разряду театральной номенклатуры: народная артистка СССР, Герой Соцтруда, лауреат и орденоносец, парторг МХАТа. Эту мощную линию обороны она упорно и старательно возводила много лет, став, как всем казалось, абсолютно неприкасаемой для внешних бурь. Увы, это был всего лишь миф!

В конце 1980-х и ее Китайская стена рухнула под натиском обстоятельств и разрушительных сил. Вначале — раздел МХАТа, в котором ей поневоле пришлось участвовать, потом — развал страны, смерть старшего сына. Болезни, немощь, слепота… Все эти удары судьбы она принимала с достоинством. Никогда не жаловалась, ни в чем никого не обвиняла. Помню, как, желая ее поддержать, я восхитился, какая она сильная. «Нет, я не сильная, — поправила меня Ангелина Иосифовна, — но я всегда была смелой».

— Вас пригласила к себе на день рождения Ангелина Иосифовна, — торжественно объявил мне Виталий Вульф по телефону.

— Вы ничего не путаете? — засомневался я.

— Я никогда ничего не путаю, — сердито оборвал меня Вульф. — Ангелина Иосифовна сказала, приходите и приводите своего молодого друга, который был на нашем вечере в Доме актера.

И, понизив голос, заговорщическим театральным полушепотом добавил: «Будут только свои».

— Но, может, она ошиблась? Ведь мы виделись всего один раз. И сразу на день рождения! К тому же вы говорили, что у нее плохо со зрением, — продолжил я свои сомнения.

— Такие женщины, как она, видят всех насквозь. Так вы придете? Только не опаздывайте. Ангелина Иосифовна терпеть не может, когда опаздывают. И еще она просила передать, чтобы никаких подарков.

— Она что, тоже их терпеть не может?

— Ну какие могут быть подарки на девяносто два года?

Виталий Яковлевич в своем репертуаре, подумал я. Наверняка Степанова ничего ему не говорила. Он все это придумал, чтобы не идти к ней одному. Ну да, два года назад состоялся вечер в Доме актера на Арбате, устроенный Маргаритой Александровной Эскиной в честь выхода книги переписки Ангелины Степановой и Николая Эрдмана, где мне пришлось выступить. Редактором, составителем и автором предисловия был Вульф. Собственно, это была его идея — издать любовную переписку народной артистки и опального драматурга. Неожиданно Степанова согласилась. Времена были постперестроечные. Все архивы открыты, спецхраны упразднены. Тогда было опубликовано немало откровенного вранья. Например, Степанову больше всего возмутило, что в комментариях к дневниковым записям Эрдмана она фигурирует в качестве назойливой особы, которая домогается известного писателя даже в ссылке. А она не была назойливой ни разу и никого не домогалась. И вообще в дневнике шла речь о законной жене Эрдмана, с которой он собирался развестись, чтобы соединиться с ней, с Линой, как тогда все ее называли. Все у них там было сложно и запутанно. Спустя почти шестьдесят лет неутомимый Вульф взялся распутывать их отношения и сам комментировал переписку под диктовку, разумеется, Степановой. Несмотря на преклонные года, она обладала отличной памятью и могла наизусть часами читать стихи Лермонтова.

Подготовка книги отняла у Вульфа уйму времени. Но, когда речь дошла до публикации, никто браться за ее письма не захотел. Больно уж древними казались и имена героев, и страсти, бушевавшие между ними. Издатели, как обычно, требовали денег. Брать их с народной артистки было грех, а свои Вульф тратить не хотел. В конце концов нашлась прекрасная Дуся Хабарова, бывший рекламный директор издательского дома «Коммерсант», которая из уважения к великим и отчасти в память о собственном отце, актере Павле Александровиче Шпригфильде, согласилась взять на себя все расходы. Небольшая изящная книжка, выпущенная Дусиным издательством «Иван-Пресс», неожиданно наделала много шума и даже имела успех.

Больше всего поражал контраст между той Степановой, которую все знали много лет как орденоносную Гертруду (Героя социалистического труда), партийного босса МХАТ СССР им. Горького, и той любящей, юной, пылкой Линой, какой она предстает в переписке с Николаем Эрдманом. Как будто речь шла о двух совсем разных женщинах, смотревших из зеркала времени и не узнававших друг друга. Ни разу за эти годы Степанова не брала письма в руки, но всегда про них помнила и берегла и вот даже согласилась издать. Безо всяких купюр. Не знаю, что в этом жесте было больше — желания оправдаться? Вновь пережить томительные и ослепительные мгновения главной любви ее жизни? Или это был ее окончательный расчет с прошлым, которое все еще жгло и требовало отмщения? Кому? За что? За все! И с той же свирепой решительностью, с какой ее Елизавета Английская подписывала и отшвыривала от себя смертельный приговор Марии Стюарт, Степанова предъявляла миру горькую правду о своей загубленной любви и несчастливой жизни.

Наверное, до конца оценить этот душераздирающий жест старой актрисы тогда смогли лишь немногие. Слишком давил образ государственной дамы, жесткой и непреклонной, какой Степанова продолжала оставаться на памяти нескольких поколений зрителей и театралов. Сочувствия, а тем более нежности ни она, ни ее многочисленные героини, как правило, не вызывали. Она и не рассчитывала на это. В ней начисто отсутствовала всякая мхатовская сентиментальность, душевность, сострадательность. Она как никто умела быть на сцене холодной и черствой. Но при этом от нее невозможно было оторвать глаз. Помню ее Принцессу Космонополис в «Сладкоголосой птице юности», и Патрик Кэмпбелл в «Милом лжеце», и фантастическую Аркадину. Актрисы, одни актрисы… Она знала про них всё и наверняка чуть-чуть презирала за фальшь, за потребность беспрерывно кого-то играть и все время ждать аплодисментов. «Как меня в Харькове принимали», — коронную фразу Аркадиной в последнем акте «Чайки» она произносила с той задумчивой, отстраненной нежностью, от которой перехватывало дыхание. Так можно вспоминать только мгновения неземного блаженства. Понятно, что все главное в жизни вершилось там, в Харькове, а здесь, сейчас, в имении брата Сорина рядом с этими стертыми, потухшими людьми — одна беспросветная тоска и прозябание.